XV. Вельдяй
Никогда в жизни не мечталось стать кем-нибудь: ну там – космонавтом, дирижером, профессором. Не потому, что ничего не нравилось, наоборот – всю жизнь любую работу делаю с удовольствием, но просто не было такого: «Хочу быть разведчиком!» И вот когда уже стал студентом, то есть вполне взрослым и разумным человеком, случился, ну прямо не знаю, как назвать, – наверное казус: позавидовал, позавидовал Борьке Вельдяскину, который стал официантом в пивбаре «Скоба».
«Скоба», как открылась, стала сразу модной точкой. Меня и еще нескольких своих друзей привел туда в первый раз Юрий Мазанов, художник, который оформлял интерьер бара: на стенах огромные резные деревянные панно, изображающие подвиги местных князей, столы и лавки деревянные, обожженные паяльной лампой и покрытые лаком. А официантами – молодые ребята в белых передниках. И среди них – Вельдяй!
– Борька! Ты как здесь? – спрашиваю я его.
– А чего: я перевелся на вечерний, мне год осталось, а дальше распределят куда-нибудь учителем, хрен знает куда.
– А здесь как – нравится?
– Нормалек: зарплата, как у всех, жратва – считай бесплатная и чаевых на кармане рублей пятнадцать в день остается. А если водкой из-под полы торговать, так еще столько же будет. Но отстегивать надо!
Я знал Борьку к тому времени уже несколько лет. Они с Комаром и Димой Яворским сколотили, наверное, первую рок-группу в городе и разъезжали с концертами по разным клубам: играли где за деньги, где за вино, где просто так. Мелодии «Энималс» и «Роллингов» подбирались на слух, и к ним прикладывались такие тексты из английских слов, которые переводу не поддавались. «Твист эгейн» звучал на открытых танцплощадках в парках и под хрустальными люстрами Дворцов культуры, где тысячи крепких ног выбивали из сталинских паркетов копившуюся десятилетиями пыль.
Гитары были простые, акустические, просто переделанные – в корпус резонатора врезался небольшой пьезоэлемент, который и служил звукоснимателем. Это потом из досок стали выпиливать тяжеленные рогатые чудовища. Я не играл с ними и не был настоящим рокером, но ездил иногда на концерты, потому что мне нравилась пьянящая бесшабашная богемность их бешеной жизни. Они просто использовали меня в качестве рабочей силы, а я был этому рад.
Хотя, конечно, случались и общественно значимые культурные мероприятия, в которых участвовали наши доморощенные рокмены. Помню, во Дворце Ленина проходил первый рок-фестиваль. Ажиотаж в городе был кошмарный. На концерт стремились попасть даже джазмены, вроде Саши Норкина или Сергея Семирикова, которые, в общем-то, с презрением относились к рокерам (и это было взаимно). Меня с Перфишкой провели через библиотеку знакомые музыканты. Во всех закутках и репетиционных залах огромного здания, как в большом садке, тусовались патлатые хипующие тинейджеры. Они что-то напевали, выстукивали на ударных и импровизировали невероятные рулады на своих раздолбанных гитарах, не подключенных к усилительной аппаратуре. На сцене примерялись к местной звукоаппаратуре несколько худеньких долговязых пацанов, с длинными грязными волосами и в рваных джинсовых куртках на голое тело.
– А это кто такие? – со смешком спросил я.
– Да мы пока и сами всех не знаем. Организаторы наприглашали хрен знает кого! Какая-то группа: «Пеньки» из Ужовки.
И тут последовал мелодичный проигрыш, и высокий голос запел. Сначала это был просто лирический тенор, но он плавно переходил в дискант уже на недопонимаемую высоту, и это не был фальцет. Голос пел: «Синий лес до небес. Синий лес, пожалуйста, сказку мне расскажи…» Так мы впервые услышали Сашу Градского. Вельдяй удрученно сказал:
– Ты слышал? Ты все понял? Это – «Скоморохи». Ну и какой смысл после них выступать? В зале-то ведь не все пьяные, а в жюри тем более!
Несколько лет подряд я ставил свой «Фольксваген-Пассат» на Ошаре во дворе губернаторского дома. Точнее – его окна выходили на этот двор, и всегда тут суетились какие-то охранники, и деньги собирал за охрану Юрка Крупин, бывший артист ТЮЗа, закатившаяся звезда. Годы были смутные, страшненькие, иногда и кровавые. А тут вроде как безопасно.
Годы были смутные. У кого сил побольше, а совести поменьше, хватали все: кресла и власть, банковские счета и банки, отнимали у народа заводы, у людей – квартиры. Бомжей было – тьма тьмущая. Они кочевали небольшими стаями по два-три человека от бачка к бачку, со двора во двор, из района в район. Да, конечно, стаями: они делили жизненное пространство с бездомными собаками, которые лохматые, нечесаные, голодные и озлобленные, странными семьями по пять-шесть, так же перебирались с улицы на улицу, от бачка к бачку. Бомжи были серыми тенями закатившегося старого общества, задержавшимися ненадолго на уже не родной и кровоточащей земле. К ним привыкли и их не трогали: они на какой-то непродолжительный период стали кастой неприкасаемых. Отличить мужчину от женщины подчас с первого взгляда было невозможно, не то что выделить и запомнить чью-то физиономию. Небритые, часто исцарапанные, покрытые коростой, одутловатые (почки!), синюшные (цирроз печени!) – стандартный набор.
Раз за разом в этом «губернаторском дворе» я сталкивался с одним и тем же бомжом, который непонятным образом привлекал мое внимание: что-то знакомое мерещилось мне в его вздернутом кончике носа. Однажды я напрямую спросил у Юрки Крупина, который по ночам присматривал за нашими машинами:
– Рожа знакомая у этого бомжары! Не знаешь – кто такой?
– Да ты что, Иваныч! Это же – Вельдяй, Борька. На хрена он тебе нужен? Ален Делон – помнишь, как его девки звали? А теперь – не поймешь что. Я к нему подходил, а он мычит что-то непонятное. Дурной он!
Однажды я все же выбрал момент, когда заинтересовавший меня персонаж был без своих спутников – еще одного мужика и бабы, они ходили обычно втроем, – и окликнул его:
– Вельдяй!
Он поднял голову от бачка и посмотрел на меня, как на пустое место.
– Борька, – назвал я его по имени, стараясь придать голосу больше выразительности и тепла. – Ты что – не узнаешь меня?
– Что это не узнаю – узнаю! Чай, я мозги-то не пропил, – в хриплом голосе его слышалось хрюканье. Мелькнула его незафиксированная полураспустившаяся улыбка Алена Делона, и он снова склонился над бачком, ничуть меня не смущаясь, а я побрел домой, как облитый ведром помоев.
Непонятно, что мною двигало, но начал я с Вельдяем здороваться, если случалось сталкиваться, и он буркал, всегда в сторону и не глядя на меня, свое «привет!». А однажды его напарник или компаньон (как правильнее?), оторвавшись от мешка со старой обувью, будто тявкнул в сторону Бориса после наших приветствий:
– Не забудь – скажи Иванычу про Николая.
– Не забуду. – И уже обращаясь ко мне: – Ты ведь хорошо знал Кольку Башкирова?
– Знал, – подтвердил я.
– Похоронили мы его вчера. Он у нас в подвале умер. Тихо так отошел. Цирроз печени.
– Как похоронили? Где?
– А вон на Октябрьской напротив «партпроса» какую-то башню строят, так мы в котловане прикопали: там сегодня уже бетон залили. Он перед смертью велел тебе привет передать и ключи от квартиры. Я ему как раз на днях говорил, что с тобой встретился. Он о тебе по-доброму так.
– А ключи-то от квартиры мне зачем?
– Так у него ж родственников-то никого не осталось.
– Ну и что? Я что – теперь из чужой квартиры вещи, что ли, буду чужие вывозить?
– Не знаю. А только говорю как есть. Может, он уже не в себе был!
Мы замолчали: я – оторопело, все – равнодушно.
– Борис, – обратился я к Вельдяю, – а как Башкиров-то к вам попал? Я чего-то не понимаю. Ведь он всегда такой упакованный был. Правда, я его уже с год не видел. Но когда-то он, считай, каждый день сидел в кафе «Нижегородском». Там и Ганка-официантка, и буфетчица Нина Львовна его как принца крови принимали. Я видел, как Володя, швейцар, для него на базар за арбузом бегал. Коля Башкиров себя выдавал за прямого потомка купца-мукомола Матвея Башкирова, и ему можно было поверить: у него дома я бывал и видел на стенах и Шишкина, и Киселева, и Клевера. Все – подлинники! Я у него даже купил небольшой этюдик Найдена, когда ему надо было похмелиться. Он у меня дома висит. И вообще, Башкиров хвастался, что у него золотых царских червонцев целая крынка и ему на вино на сто лет хватит. Мебель у него вся красного дерева, чернильный прибор на столе – серебряный, а запонки показывал работы Фаберже…
– Это все правда, что ты говоришь, – грубо прервал меня Вельдяй, – только вы все абсолютно не понимаете: кто мы и что мы. Мы – параллельный мир, мы – мир других людей, почти что генетически других! Ты или большинство из вас считаете, что вот, мол, пропил квартиру или, в крайнем случае, обманули его и квартиру отняли, или даже отсудили, и теперь он такой: собирает бутылки, чтобы выпить. Нет, это не так: мы – просто одна из фракций старого советского мира. Вот таких, как мы (я имею в виду психологически) и выковывал в течение трех поколений товарищ Сталин. Мы не готовы конкурировать и рвать руками и зубами, отталкивая локтями, чтобы стать первым: мы просто хотим, чтобы всем было хорошо. Мы не готовы тратить свое время, чтобы у нас всего стало как можно больше. Мы не готовы жульничать, грабить и убивать, если за этим не стоит какая-то высокая цель. Все эти идеи либерализма, старательно насаждаемые сейчас в стране, в основе которых стоит личная свобода каждого, а также идеи католицизма, виноват – протестантства, ставящие человека как личность выше общества, социума, нам чужды. Мы генетически другие, мы вымрем очень быстро, через несколько лет в России будет новое общество совсем новых, других людей. Это чтобы создать советского человека, требовалось семьдесят лет или три поколения и миллионы репрессированных. А нового либерального россиянина выкуют в течение десяти лет, и вымрут несколько миллионов или десятков миллионов человек сами и незаметно, без концлагерей.
