Женщины посовещались, пошептались и вот чиркнуло что—то, затрещал огонь и потянулся в ноздри резкий запах. Пахло как бы ладаном и какими—то травами. Бабий голос загундел:
— Двенадцать кохтей, двенадцать нохтей, двенадцать тёток! Пособляюся, помогаюся. Осподи Исусе Христежи Небоже, помилуй болящего путника. Выйдите — изыдите, тело покиньте — дутая тетка, нутряная — другая, ветрена — третья, трясуча — четверта, головна — пята, хребтова — шестая, реброва — седьмая, жильна — восьмая, суставна — девята, поднокотна — десята, пальцева — одинадцата, костяна — двенадцата. Скатитеся с меня, пособите меня, помогите меня, откатите от меня, отвалите от меня, — с ясных очей, с черных бровей, с белого лица, с ретивого сердца, с лёхких, с печенки, с селезенки, со всей нутреной, пособите меня, помогите не на год годущий, а на век векущий. Осподи Исусе Христежи Небоже, помилуй меня. Аминь.
Бабка бормотала и бормотала, а мне становилось все жарче и жарче. Жарче и изнутри и снаружи. И вмиг, когда мне показалось что от ширящегося этого жара сейчас опять покинет меня сознание в ноздри пролез невыносимо терпкий запах горелого чеснока. И я неожиданно чихнул.
Тотчас установилось молчание. А я чихнул еще раз. И тотчас зашебуршалось что—то, зашепталось и опять послышался голос:
— Стану бласловлясь, пойду перекрестясь из дверей в двери, из сеней в сени, из ворот в ворота. Стоит матушка апостольска церква. В апостольской церкви стоит престол. На престоле стоит Исус Христос и при ём андели все и архандели все. Помогите меня, раба—человека, ни на год меня, ни на два меня, а на век векущий. Осподи Исусе Христежи Небоже, помилуй меня.
Голос звучал бодро, и моя душа звучала вместе с ним пускай неслышно, но также радостно. Вдруг брякнула дверь и голос тотчас оборвался. Кто—то грузный вошел в помещение, аж подпросели половицы.
— Ворожите? — спросил властный мужской голос. Он был смутно знакомым, этот голос, что—то этакое при его звуке вспоминалось. Не памятью, а на уровне физических полуощущений.
— Ты, Настька, — обратился голос к кому—то, — вон пошла. Епитимья тебе будет.
Легкие ноги порскнули тотчас по полу и тумкнула, притворившись дверь. Повисла тишина.
— Тебя хто сюда звал, Кочуманиха — опять раздался мужской голос.
— Никто не звал, я сама пришла, как счастье.
— Ворожили?
— Да ты што, батюшко. Разве ж можно. Со скиту у меня с взапрошлого лета мази остались кое—каки, снадобья, дак я и принесла…
— Принесла. Воняет на всю баню ворожбой. Вот и копыта конская здесь, кора тополевая. Чесночиной воняет… Еще скажи не ворожили.
— Ну, ворожба не ворожба, а молитвы читали.
— Это каки молитвы ты, антихристова дщерь, читала?
— Каки—каки, — дразнился бабий голос со все нарастающими нотками сварливости, — всяки! Стары люди тем молитвам учили и сила от них есть.
— Сила. Сила в истинных молитвах. Над болящим надо молитву Святому Духу читать. А ваша брехня это не молитвы, а волхование…
— Ну, — вскинулся бабий голос, — не знаю. Ты конешно мужик головастый, а токо путник от уж два разу сегодни мяргнул. Не по твоим молитвам, а по моему волхованию.
— Ну, че это ты такое говоришь—от?
Голос явно был знакомым. Подкатывало к горлу воспоминание моего знакомства с ним. Что—то вязкое и липкое подкатывало к горлу. И когда я вспомнил как зовут этого мужика, когда в голове у меня мелькнуло «Федос», мне будто бы придавило спину тяжелым мучным мешком. Я закашлялся и вместе с кашлем из горла у меня брызнула тягучая и кислая кровь.
В помещении поднялась паника, а я опять ушел во тьму.
* * *
Пятна наплыли неожиданно и были до того яркими что причиняли мне боль. Боль была еще одним чувством, которое я начал испытывать. Боль била меня в глаза, заполняла их, вихрем проносилась изнутри по стенкам глазных яблок, грозя их расширить за пределы и разорвать, и уносилась внутрь черепной коробки. Там, на затылке, сходились в одну точку два направления. Два луча боли, из правого и левого глаза, сходились в один клин, который пронизывал череп, пробивал затылок и гвоздил, прибивал мою голову к жесткому ложу.
— Мается антихрист—от. — Услышал я тот же мужской голос, — крепко видать бес в ём сидит.
— Почто же бес, батюшка Федос, почто же антихрист?
— А ино как? Антихрист и есть! Иначе держали бы его в бане? Опоганит избу—от.
— В бане—от, поди, черт водится, батюшка? Негоже поди в бане его выхаживать?
— Кто это тебе мерзоту—от такую сказал, окаянная? Черт в душе твоей водится, оттого ты и колобродишь. Сказано нам в вере нашей — везде антихрист, везде! Все ядом и гнилью его пропитано. И в бане и в овине, и в воздухе и в соломинке и в травинке, в птахе любой антихристово. Все в смраде. А бани эти, с чертом, гадания да колядования — суть поганское суеверие. Сколь годов тя учу, а все ты какая—то поперешная. Вроде держишь веру нашу, а от неё к бесовскому умыкаешся. Гли у меня, покоище змеиное, дьяволов увет — уморю тя в бдениях, помыслы те из тя исторгну. Везде единый антихрист ныне, везде царствие его! А мы, борящие люди исторгаем его из себя, боремся, разумеешь, поганка ты этакая?
— Разумею, батюшка.
— То и разумей! Вот, послан нам во испытание путник этот. Коли выходим, баню—от сносить придется, да новую строить.
— Не пойму я мудрености твоей батюшка, не светла я супротив тебя помыслами — выхаживаем мы антихриста тогда почто?
— Ну, разумей! — терпеливо разъяснял голос. — Знак это нам, знак! Путник к нам пришел с ношею своею, антихристом взваленной. Водили его бесы, водили, да к нам и завели, в Молебную. Тут он от ноши—от, от своей и обессилел. Знак в этом вижу. Глядишь выходим, и обратим. Тут возрождение и начнется, тако я его явление понимаю.
— А ежели не обратится он, батюшка Федос? Ежели отринет?
— Того я не мыслю! — властно оборвал голос рассуждения, — и на тебя наложу епитимью за мысленную крамолу! Путник встанет и рассудим! Знак я в ём вижу и знак тот добрый есть.
Боль меж тем давила и давила меня, и вкупе со странным диалогом начинала разрушать мое зарождающее сознание. Я, для себя самого неожиданно, вдруг издал стон — первый собственный звук со времени моего погружения во мрак.
Хорошо все же сидеть на солнышке. Который день сижу и хотя бы тучка на небе появилась, хотя бы облачко. Нет, светит солнце, но не печет, не жарит, а ласково так греет. Теплый ветерок обдувает меня — все одно что в первые весенние денечки. Весной, в такую пору, бывает, вывалишься на улицу — все как всегда: снег тает, ручьи бегут и вдруг как даст тебе по мозгам резкий шум проезжающей по луже машины. Вдруг омоет лицо тугая струя теплого ветра и тотчас обмякнет, обтечет словно шаловливая девчонка метнет в лицо скомканный шелковый платок.
И вроде и до этого был ты жив и здоров, а вот нахлынет — и как после тяжкой, в бреду, болезни. Как какой—то тяжелый приступ прошла зима, как чахлость и болезненность. И понимаешь — перелом, перешибла все—таки тонкая плеть весны толстенный, несломимый казалось, зимний обух. Наперло и накатило. Все, теперь уже возврата нет.
И у меня вот уже который день похожие чувства. Одна разница — лето на дворе, да болезнь не мнимая, а самая что ни на есть настоящая. И она несется от меня скачками прочь. Хожу я пока плохо, по стеночке, медленно, но хожу. Вот уже и за плетень выполз, сижу, щурусь на полене как кот. А до этого по двору два дня передвигался — от баньки до уборной и опять к баньке. Интересно бы теперь узнать — кому приютом и лечением обязан. Ну да ничего, окрепну—узнаю.
— Наслаждаешься? — елейный голос прозвучал сзади как из ниоткуда, шагов за спиной я не слышал.
— Да, греюсь вот на солнышке — ответил я, разворачиваясь к старику имя которого, как я знал, было Федос.
— Здоровьем ты уже вроде как окреп — полувопросительно, полуутвердительно сказал дед.
— Да, спасибо вам, уже намного лучше. Так и не пойму, что со мной тогда случилось.
— А и понимать нечего. Некоторые вещи они не для понимания, а для принимания. Они просто есть, эти вещи—от.
— Что—то я вас не пойму?
— Не поймешь, так прими.
Старик говорил какими—то мудреными загадками и я его не понимал. Толи по телесной немощи, то ли по душевной слабости.
— Звать—то тебя как, путник?
— Виктором вроде раньше звали.
— И документы поди есть?
— Чего нет, того нет. — Ответил я честно.
— Потерял где что ли?
— Да нет, не потерял. Просто нету.
— А и ладно. У меня вот тожа нету. Да и ни у кого нету. Нашто оне. В их печать антихристова.
