Утренние посетители разглядывали Соню, а заодно и Филиппа. Нельзя сказать, что это было неприятно, но холодок чужого любопытства, пожалуй, тревожил. «А если еще и ревновать? – подумал Филипп. – А если ревновать вдвоем?»
Соня выпила густую жидкость, свела над пустой чашечкой пальцы на манер китайской крыши и сказала, что боль в ноге стихает, что бодрость она ощущает почти невозможную и что дело, конечно, идет на поправку. Филипп спросил про прогревание, а Соня сказала, что она бы выпила еще кофе.
– Кофе, Филечка, тоже прогревает. Я так и чувствую – меня охватывает жар. А на часы не смотрите. Я могу подумать, что вам со мной противно, что вы со мной по обязанности. Это портит удовольствие.
Филипп отправился за кофе, но кофейный станок зачихал, заплевался, и две барышни в каскетках принялись суетиться. Тут же Соня выбралась из-за столика и весело захромала к месту аварии. Глаза ее сияли. «Взорвется?» – спросила Соня, и кофеварка тут же прокашлялась и заработала как следует. Всякие казусы с участием Сони и электрических приборов происходили постоянно. В ее присутствии мелкие электрические неприятности рассасывались сами собой, поломки посерьезнее исправлялись от одного-двух Сониных вопросов. И чем глупее были вопросы (а своих вопросов Соня никогда не стеснялась и бесстрашно спрашивала первое, что приходило ей в голову), тем стремительнее и волшебнее устранялись дефекты.
Филипп получил две чашки напитка, они уже уселись за столик, и тут в кафе вошел Кукольников. Он поцеловал Соню так, что у Филиппа заныло сердце. Потом Гоша бережно опустил Соню на стул, стиснул Филиппу плечо.
– Извини, тебя не приглашаю.
– Пойдем, Сонетка, – сказал он, и прекрасная Соня зарумянилась, и они с Кукольниковым исчезли.
До поликлиники Филипп все-таки дошел. Он отыскал расписание процедур и удивился тому, как его утешила отмена процедур на сегодня. Потом он посидел в скверике, пытаясь понять, что ему делать теперь. «Положим, я разозлился, – сказал себе Филипп. – На что же я разозлился? Если верить студентке Мамай, для меня должна существовать только Соня. Студентка Мамай, конечно, не бог знает какой авторитет, но Соня сияла. И тут моя совесть может быть спокойна. Теперь рассмотрим дело с другой стороны…» Но с другой стороны не вышло ничего. Один за другим трое студентов Гордеева позвонили ему на мобильник, и нужно было переносить консультации, убеждать в необходимости регулярного чтения, и все это под неодобрительными взглядами сидевших рядом старушек. «Во-первых, – объяснил себе Гордеев, – старух раздражает мобильник, во-вторых, обилие женских имен. В третьих, – за каким чертом я все себе объясняю?!» В ярости он поднялся со скамьи и решил, что немедленно плюнет на тех и на этих и поедет на кафедру, застанет там доцента Гуськова и заберет, заберет у него бесповоротно свою любимую группу, которую пестовал два года и которую просто неприлично отдавать за здорово живешь!
Мобильник его окликнул.
– Рыцарь ты наш, – сказал Гоша Кукольников. – Сонетка по тебе соскучилась.
Дверь ему отворил Гоша. Софья сидела в кухне, поставив ногу на скамеечку, а Кукольников бинтовал ей ступню. И он, и Соня были печальны.
– Ну как? – спросил Филипп бодро и тут же ужаснулся своему вопросу. Все, однако, обошлось. Плевать им было на Гордеева. Гоша закрепил бинт упругой сеточкой, поднял Соню на руки, и все в молчании спустились по лестнице.
Соня снова уверенно хромала, и локоть ее ловко лежал в ладони у Филиппа. Она рассказывала что-то интересное, но Филипп не мог сосредоточиться, спрашивал невпопад, и она замолчала.
– Соня, – спросил он ни с того ни с сего, – вам нравится, когда вас называют Сонеткой?
Оба молчали. Он не ждал ответа, а она не собиралась отвечать. Но теперь молчание было другим. Оно билось как струна в безвоздушном пространстве. И так они дошли до дома.
– Не уходите, Филя, – попросила Соня. – Зачем вы спросили про Сонетку? Зачем, зачем, зачем? Почему вы такой? Вы приходите, и все начинают думать, что вы лучше всех. Вы это знаете?
– Знаю, кажется, – сказал Филипп и покраснел.
– Стыд и позор! – сказала Соня – Я сама себя стесняюсь, когда вы к нам приходите. Ну, скажите мне, скажите, вы нарочно не женитесь, чтобы друзья вас о чем-нибудь просили, а потом стеснялись?
– Соня, это ерунда.
– Нет, не ерунда! – она увлеклась и сильно топнула забинтованной ногой. На лице ее появилось страдальческое выражение. – Вот! А теперь я должна думать: «Нет, уж Филя никогда бы не стал бинтовать себе ногу и придуриваться». Или вы думаете, Кукольников не понимает? Еще как понимает. А Максик! Думаете, Максик не понимает, что и он теперь перед вами виноват.
– Господи, да он-то чем виноват?
– Вот! Вот! Для вас же все как малые дети. Вы же всех терпите, потому что мы глупые. А вы большой и терпеливый и можете подождать, пока все поумнеют.
– Да нет же! – крикнул Филипп. – Мне на всех плевать. Мне вас жалко, Соня!
Соня свела брови и внимательно посмотрела на Филиппа. Глаза ее вдруг расширились, заблестели влагой, и несколько круглых слезин выкатились.
– Не плачьте, – горячо попросил Филипп. – Не плачьте, а то я заплачу с вами. Послушайте лучше, что я вам скажу. Сейчас вам хуже всех, потому что мужчины будут либо с моей помощью прятаться друг от друга, либо порвут один другого на куски. Тому, кто останется цел, беспокоиться не о чем. Его посадят ненадолго, потому что из ревности друга замочил, а срок, даже маленький, как известно, очень хорош против угрызений совести. Я слышал, что у тех, кто отсидел, совесть успокаивается так, что лучше не надо. И тогда вы одного похороните, а другому будете носить передачу. И вас, Соня, будет точить совесть за то, что вы двух мужчин погубили.
Но это еще не самое плохое.
Тут Филипп безотчетным движением взял Сонины пальцы, стиснул их и совершенно неожиданно поцеловал. Соня, кажется, не заметила этого.
– Хуже всего, милая Сонечка, будет (вы меня поймите и простите), если Макс и Гоша друг другу до горла не доберутся. Вот вы представьте себе, что я ко всему готов. И буду я вас водить туда-сюда, пока нога не заживет. Когда заживет нога, придумается еще какое-нибудь ранение. Гоша с Максом будут делать вид, что они друг друга не знают, а вы, что будете делать? Вы их за свое вранье возненавидите и бросите к чертовой матери. Угадайте, что они после этого сделают? Что они сделают, если у них и сейчас мозги набекрень. Вот и опять, милая, будут у вас на совести два трупа!
– Очень прекрасно, – сказала Соня. – Если вы, Филя, такой умный, так скажите, кого мне бросить, чтобы остальные еще пожили? Не-ет, вы не скажете. Они вам друзья. Фу, гадость! Я-то всегда думала, что у мужа должны быть настоящие друзья. Дура! Дура! В трудный момент нужны надежные враги. Муж, Максик, ни в чем не виноват, за что я его брошу? Гоша меня так любит, что у меня сердце останавливается. Вот я его брошу да, пожалуй, и умру. Буду плакать, плакать и умру. Максик меня похоронит, пойдет и Гошу зарежет, потому что ясно же, отчего я плакала и из-за кого умерла. А кому, скажите, понравится, если жена умирает от любви к другому? Кому от этого будет лучше?
До этого места их разговор протекал довольно спокойно, но тут Соня заплакала и затрясла головой так, что слезы ее полетели во все стороны, как дождевые капли с веток.
– Слышите вы, Филипп! – она схватила Филиппа за рукав. – Вы, Филечка, вы должны с ними что-то сделать. Их много для меня, Филя-я!
Скорее всего утренняя двойная пустота еще давала себя знать, потому что в тот вечер Филипп такому повороту в течении Сониных мыслей не удивился и, пожалуй, не встревожился. Он лишь забрался в Сонечкин с Максом холодильник, отыскал среди ледяных кастрюль и банок пузырек с пустырником, напоил Соню безобидным снадобьем и ушел. Она смотрела, как Филипп шнурует кроссовки и приговаривала:
– Прощайте, Филечка, прощайте. Вы умница, что уходите. Скоро придет Максик, я не буду скучать. А с вами ему встречаться, – ну что ему, бедному, нервничать? Он ведь понимает, что на вас ему злиться нечего, а с собой ничего поделать не может, а от этого еще сильней злится.
Уже на проспекте Филипп ясно ощутил чужой взгляд. Квартал или два взгляд жег его между лопаток, как солнце, пойманное линзой. Филипп обернулся раз, другой, знакомое бледное лицо мелькнуло и исчезло за чьей-то спиной. «Ну, и дурак!» – сказал Филипп про себя.
У парадной Гордеева Гоша Кукольников на корточках сидел перед дворовым барбосом и о чем-то с ним вполголоса договаривался. Когда Кукольников выпрямился и они с Филиппом поздоровались, стало видно, что левая рука его кое-как пристроена в петле из брючного ремня и что боль сизоватым туманом плавает у него в глазах. Они с Филиппом поднялись, и в квартире Филиппа Гоша скинул рубашку. Левая рука была распорота и неловко замотана бинтом. «Он тебя?» Кукольников кивнул. «Ножом?» – «Ну не пальцем же». Они стянули края раны пластырем, забинтовали как полагается. «Макс осатанел. Думаю, что пару ребер я ему сломал. Там у меня в сумке… Достань». Филипп достал из сумки бутылку вина. Вино было темно-красное, тяжелое, и фиолетовые сполохи ходили в бокалах.
