Я услышал, как Симон рядом со мной со вздохом произнес:
— Нам ее будет не хватать.
Меня тронуло, что он сказал «нам».
— Да, — ответил я ему, — ей было здесь хорошо, она полюбила этот край.
— Как жаль, что я уделял ей недостаточно времени, да, в сущности, и видел-то ее очень мало. Такой чудесный возраст, но он быстро проходит. Не успеешь оглянуться — вот она уж и взрослая девушка. И буду я вспоминать о потерянных часах: о ее детстве. Но ведь этот город не может ждать, мне кажется, будто я взвалил его себе на плечи. Ах, Марк, человеку нужна не одна жизнь, а несколько! И кто заставляет нас ввязываться в такие страшные авантюры? Да-да, именно страшные, ибо они сжирают все наше время, да и нас самих заодно. Я иногда спрашиваю себя, уж не попал ли я в западню: ведь живут же люди спокойно, возвращаются по вечерам домой, целуют своих жен, играют с детьми, и, конечно, у них тоже есть свои заботы, но мелкие заботы, о них можно забыть, и они в конце концов проходят сами по себе. Но строить! Строить город! И однако, мне ни к чему иное существование. Я закончу Калляж, что бы там ни произошло. А потом… Но будет ли это «потом»? Софи уехала, а Элизабет… — он покачал головой, — Элизабет — это уж совсем иное дело!
Еще минута, и он пустится в откровения. Я смущенно отвел глаза.
— Но Софи скоро вернется, к Рождеству. И вы сможете взять отпуск на несколько дней.
— К Рождеству? Да, конечно.
Мимо нас прошел патруль с ружьями на плече, и унтер-офицер отдал нам честь.
— Это верно, — продолжал Симон, — надо бы взять как-нибудь денечек и передохнуть. Ну, там увидим. Пока еще рано загадывать. Пошли взглянем на стройку, Марк. После пожара все еле подвигается. Надо во что бы то ни стало добиться прежнего темпа работ!
И вот всю следующую неделю я работаю до полного одурения, веду беседы с Симоном, стараясь искупить свои прегрешения. Я пытаюсь забыть о Лиловом кафе и не слишком страдать от одиночества. А потом решаю, что вести себя так ужасно глупо и что когда-нибудь я вспомню с сожалением о последних днях этого лета в болотном краю, о его красоте, которая все настойчивей и настойчивей начинает напоминать мне о Мойре. И я знаю, что потом я не прощу себе того, что своей рукой убил, погубил, разрушил эту радость.
К тому же Мойра не имеет никакого отношения к истории с пожаром. Она просто находится здесь, как прекрасное дерево, любимое мое дерево во время бури. Разве можно осуждать дерево за разбушевавшуюся стихию? История — штука завораживающая, но безжалостная. И любовь не имеет к ней никакого отношения. К тому же наша стройка приобретает зловещий вид: всюду часовые, окрики «кто идет?», пароль, а вне стройки — бурная деятельность полиции. Смутные, путаные мысли, образы, желания — вот что бродит в моей душе и час от часу взбухает все больше. Совсем изнервничавшись, я бесцельно кружу по комнате и когда подхожу к окну, то именно к тому, что выходит на болота. Там вдалеке, над зыбью тростника, уже загораются первые огни. Однажды вечером я не выдерживаю, быстро сажусь в машину и качу в Лиловое кафе. Во дворе царит необычное волнение. До меня доносится несколько слов, и я сразу же обо всем догадываюсь. После полудня здесь учинили обыск. Полицейские убрались отсюда только час назад. На кухне старуха кричит:
— Свиньи! Все перевернули вверх дном! И рагу подгорело!
Она смотрела на меня косо: Калляж нынче котируется здесь невысоко.
Я вежливо спрашиваю, что произошло. Она ворчит что-то, потом объясняет: полицейские рылись в доме несколько часов — и, конечно, ничего не нашли, да и что можно здесь найти! А накануне перерыли ферму Патиса. И к кому они завтра полезут? Да это никогда не кончится! Она с самого начала знала, что от Калляжа одни только беды.
Ее послушать, так подумаешь, что на стройке ничего не произошло, что взрывы и пожары наслал на нас господь бог.
— Вы думаете, зря, — заявляет она, — перелетные птицы стали улетать отсюда на два месяца раньше? Это плохой знак. На лугу нашли трех дохлых куликов. И хоть бы одна дробинка. Ровно ничего. Нет, все пошло наперекос!
Но тут я вижу входящую Мойру, которая успевает шепнуть мне на ухо:
— A-а, это ты? Где же ты пропадал? Что с тобой случилось? Взял и бросил меня!
— Ты тоже могла бы подать весточку…
— Ты думаешь, это легко, когда повсюду рыщет полиция? Говорят, почта теперь не доходит в Калляж: все письма вскрывают. Столько разных слухов… Но ты-то мог бы прийти!
Все это говорится кисловатым тоном, но потихоньку, в уголке, чтобы не привлекать внимания посторонних, особенно Изабель, которая небрежно кивает и бросает на меня мрачный взгляд.
И все же через четверть часа меня амнистируют. Мы сидим, как и прежде, у окна. Мойра строит гримасы, изображая полицейского офицера, а Изабель и старуха покатываются со смеху. Я же думаю о Симоне и тех тучах, что сгущаются над нами, и чувствую, чуть угрызаясь, что вновь перехожу в стан противника.
Я говорю наугад:
— А что думает по поводу всего этого граф?
Мгновенно все умолкают. Смех затих. Точно я упомянул о дьяволе!
— При чем тут граф?
— Какого он мнения обо всех этих событиях?
Откуда же им знать? И потом, почему у него должно быть какое-то мнение? Живет он в глуши, на болотах, и с него хватает забот с его быками и лошадьми, где ж ему заниматься такими историями. И к тому же, будь у него какое-то мнение, он не станет трубить о нем во всеуслышание.
Они снова начинают поглядывать на меня косо, и я предпочитаю отступить.
— Я об этом только потому сказал, что…
Но они дали мне такой горячий отпор, что я снова усомнился в их полной непричастности.
И все же я опять зачастил к Мойре, но дни стали короче, и я добирался до нее лишь в сумерки. Взбрехивала собака, но, узнав меня, терлась о мои колени. Я стучал в дверь: три редких удара, потом два подряд — условный сигнал. Скрипел в замочной скважине ключ, брякал засов. Дверь приоткрывалась.
— Ты?
— Да.
— Входи быстрей!
В камине горел огонь, стол был уже накрыт, в полутьме белела постель. Я целовал Мойру, а она трогала мои руки и щеки.
— Уже становится прохладно! — А потом: — У тебя усталый вид!
И впрямь в те времена я заканчивал свою работу в каком-то тумане усталости, и снять ее помогало лишь вино. Устроившись перед огнем и положив ноги на подставку для дров, я рассказывал о наших трудностях, о моих сомнениях и тревогах. Мойра, присев на корточки, жарила что-то на раскаленных угольях, и, хотя она молчала, я знал, что она меня слушает. Но я знал также, что, как бы ни была она ко мне привязана, ее не трогали злоключения Калляжа. Я замолкал, ворошил в камине поленья. Я слышал за стенами шумы болотного края и чувствовал себя узником магического мира ветра, вод и мрака, где существует лишь этот крохотный Ноев ковчег, это хранилище света и эта склонившаяся над огнем молодая женщина, лицо которой скрывают распущенные волосы. Все шло ко дну, уцелеем лишь мы одни. И нас несло течением, но я не знал, к какому берегу мы пристанем.
При резком движении между юбкой и кофточкой Мойры проглянула узенькая полоска загорелой кожи, я положил на нее руку и затих. Тепло ее тела под моими пальцами было реальностью.
Мы ужинали, сидя у огня, и Мойра немножко оживилась. Она рассказывала мне о мелких происшествиях дня: Изабель все время злилась, с большого пастбища исчезла лошадь, она видела, как над лагуной пролетали утки, говорят, что полицейские в своих черных касках обыскали все хижины на болотах неподалеку от Модюи. Я слушал ее рассказы в надежде на минуту отвлечься от своих забот, но тут же мысленно возвращался к ним.
Однажды вечером, когда меня просто придавило известие из столицы, в совершенно недвусмысленных терминах подтверждавшее изменение нашего проекта, Мойра вдруг сказала:
— Отчего ты не бросишь все это?
— Бросить?!
Хотя по временам я изнемогал от усталости и отчаяния, эта мысль никогда не приходила мне в голову. И вот Мойра, положив локти на стол, с самым невинным видом предлагает мне дезертировать!
— Ну конечно! Ты сам об этом говорил. С Калляжем у вас не получается. Дюрбен, даже если он не в сговоре с банками, уже выдохся. А банкиры-то знают, что им требуется, их не перехитришь. Поэтому вам одно только и остается — упрямство!
— Это тебе напела Изабель?
— Изабель? Почему Изабель?
— Или граф?
— Ты с ума сошел. Как будто я его вижу, этого графа! Ей-богу, ты только о нем и думаешь.
— Но такая мысль…
Она сказала, что гурты перегнали на север, и граф в Лиловом кафе теперь не появляется. К тому же это все пустяки. Но что верно, то верно: она говорила с Изабель, и та в бешенстве такого ей наболтала!
— Она говорит, идиотка я, раз продолжаю с тобой встречаться. Ты знаешь, какая она!
— Понимаю…
— Ну вот, если ты бросишь Калляж, все станет много проще.
