— Можно предположить, что ему удалось найти Юстаса Симмонса, компаньона Пембертона-старшего, — ответил Донн.
— Ну, так давайте искать и мы этого… компаньона.
— То, что Симмонса удалось найти один раз, не значит, что так же легко будет найти его во второй раз.
— Но надо же что-то делать! Ведь все они где-то есть — живые или мертвые, не правда ли? Найдите их! Для меня важна определенность — или одно или другое… Это я могу принять и понять. Я готова либо выйти за Мартина замуж, либо оплакать его. Я готова носить траур. Но почему эта проклятая чудовищная семья лишает меня права даже на это?
Сара Пембертон вступила в разговор, согласившись с девушкой.
— Да, вы знаете, очень странно, но я до сих пор ощущаю себя частью этой семьи.
При этих словах Эмили бросилась на диван рядом с вдовой и горько разрыдалась. Сара прижала девушку к груди и взглянула на Донна.
— Мы обязательно найдем Мартина, правда, капитан? Я не думаю, будто настолько прогневила Бога, что он решил устроить из моей души свалку для всяческих несчастий.
За все это время преподобный Гримшоу не проронил ни единого слова. Нахмурив брови и сложив на груди руки, он задумчиво и отрешенно глядел в пол. Я не знал, чем был занят доктор Гримшоу, с тех пор как видел его в последний раз — может быть, он увещевал Сару или утешал Эмили — этого я не знаю, но в тот момент я смотрел на него с чувством своего превосходства. Моя роль в деле была намного важнее, чем его. Во всяком случае, это именно я привлек к расследованию капитана Донна и внес в дело необходимую ясность и определенность. Мне кажется, что для газетчика весьма необычное ощущение — чувствовать себя большим праведником, нежели священник.
Но вот он заговорил… Преподобный был раздражен и явно пребывал в замешательстве.
— То, что произошло, находится вне пределов всякого христианского разумения. Признаюсь, что с позиции веры я не могу ничего понять. А это и есть свидетельство самой веры. Как вам известно, миссис Пембертон, я очень глубоко уважал вашего мужа. Он был моим другом. Членом приходского управления церкви Святого Иакова. Я не хочу сказать, что он вел безгрешную жизнь и ничем не был запятнан… Нет. Но он любил вас и своего сына, которого подарили ему вы. Это говорил мне он сам.
Священник обернулся к Донну.
— Огастас был груб и неотесан и не всегда мог оценить, какое воздействие окажут его слова на души более чувствительные и нежные. Это правда, и я не собираюсь это отрицать. Я готов даже согласиться с отсутствием у Огастаса твердых моральных принципов в ведении дел. Его христианская душа была там, — Гримшоу показал рукой на потолок, — а методы ведения торговых дел он держал здесь. — Священник опустил руку и помахал ею около пола у своих ног. — Давайте примем это как данность. Он был таким же, как большинство людей, которые занимаются подобными делами, — таким же, как инвесторы, основатели крупных предприятий, капитаны индустрии. Это очень сложные, противоречивые личности, способные на проявление всей гаммы человеческих чувств — от самых благородных до самых низких. Но то, что вы предполагаете, — это таинственный заговор! Вы считаете, что он прикинулся мертвым лишь для того, чтобы оставить свою семью без средств к существованию? Я не могу представить себе, что он мог оказаться таким язычником, я просто не могу подобрать иного обозначения подобного образа действий, в свете того, что я знаю об Огастасе Пембертоне, несмотря на все его несовершенства, несмотря на то, что он был, возможно, не самым лучшим из христиан.
Я хотел было вмешаться, но Донн предостерегающе поднял руку. Капитан сидел на низком креслице миссис Торнхилл и являл собой довольно забавное зрелище, сложившись практически пополам и упираясь подбородком в свои острые колени.
— Мы не приписываем мистеру Пембертону никаких мотивов, — сказал он. — Мы далеки от мысли предполагать, что он выдумал свою смерть для того, чтобы лишить наследства жену и сына.
— Но именно это вы и пытаетесь доказать, сэр! Какова иная цель ваших… рассуждений?
— Это не пустые рассуждения, преподобный. В нотариальной палате зарегистрирован документ, из которого становится ясным, что еще за год до того, как мистер Пембертон узнал, что страдает смертельным заболеванием, он заложил свое имение в Рейвенвуде компании по торговле недвижимостью за сумму в сто шестьдесят пять тысяч долларов. Нам также удалось выяснить, что он продал свое место на Нью-Йоркской фондовой бирже и свою долю в бразильской судоходной компании. Отсюда можно заключить, что, узнав о болезни, мистер Пембертон решил ликвидировать все свои дела.
— Кто вы, чтобы делать подобные заключения, сэр? — Гримшоу повернулся лицом к Саре. — Почему я слышу такие вещи от полицейского? Почему миссис Огастас Пембертон запятнала себя сотрудничеством с полицией. Полиция и, — преподобный бросил на меня уничтожающий взгляд, — пресса. Боже, спаси нас всех. Неужели потеря дома стала для вас столь чувствительным ударом, что вы не колеблясь согласились осквернить могилу своего мужа?
— Его могила, — вмешался Донн, — осталась неоскверненной, так как его там не оказалось. Мы осквернили чью-то еще могилу.
Капитан просто констатировал факт, фраза была сказана без всякого подтекста. Но Гримшоу услышал иное.
— Вы, как служитель непогрешимой церкви, которая называется Муниципальной полицией, хотите сказать, что Мартин — наш пророк и что тень Огастаса разъезжает в омнибусе по Бродвею!
— Послушайте, преподобный, может быть, вам стоит взять себя в руки и обдумать сложившуюся ситуацию, как это сделал я, — произнес Донн. — Вот положение: отец и сын находятся неизвестно где, только не там, где им надлежит быть. Отец мертв, но в могиле его нет, хотя имеется официальная справка о его смерти. С другой стороны — сын, который, как лунатик, гоняется по городу за призраком. Да, мы чуть было не забыли о семье, которая унаследовала несуществующее более состояние. А теперь скажите мне, как истолковать такую ситуацию?
Эмили выпрямилась при этих словах капитана, и обе женщины с напряженным вниманием, впрочем, как и мы с Донном, ожидали ответа Гримшоу. В этот момент я, как и все остальные, присутствовавшие в комнате, вдруг понял, что расследование Донна позволяет получить своеобразный ответ на поставленные вопросы. Ответ, который поможет увидеть в хаосе боли и недоумения некую осмысленную систему действий, некий, скажем так, акт, знание о котором позволит нам снова установить в нашем мире некоторый порядок, в котором существуют категории добра и зла. Меня охватило чувство, что к создавшемуся положению не приложимы обычные житейские мерки, что пропавший Мартин и его невеста оказались вовлечены в нечто сказочно-эпическое, я бы даже сказал, героическое.
Лицо Гримшоу под шапкой серебристо-седых волос пылало негодованием. Мне даже показалось, что я вижу, как кровь бросилась в мельчайшие кровеносные сосуды под кожей преподобного, подобно тому, как бросаются прихожане занимать свободные места в церкви. Священник по очереди оглядел всех присутствующих. В минуту гнева, охватившего доктора Гримшоу, я понял, что он такой же человек, как прочие. Мне страшно не понравилось, что я вижу, как его крест то опускается, то поднимается в такт его неровному дыханию. Рот Гримшоу был слегка приоткрыт. Он снял очки и судорожными движениями начал их протирать. В эту секунду мне показалось, что пастор снял с себя не очки, а одежду. Я предположил, что эти, беззащитные в ту минуту, светло-голубые глаза не привыкли лицезреть крушение собственных богословских построений. Гримшоу свято верил, что по праву может распоряжаться жизнью и смертью, и… вдруг оказаться, подобно Саре Пембертон и ее сыну, жертвой обмана? Трудно даже представить себе подобное унижение. Выходит, что доктор Гримшоу никогда ничего не понимал в христианстве?
Он водрузил очки на место и спрятал в карман носовой платок. В гостиной снова зазвучал его высокий голос.
— Я призван отыскивать страждущих и утешать их. Я призван принимать на себя их тяготы и склоняться перед ними на колени. Я хочу утешать и молиться, отпускать грехи и возносить хвалы, как то и подобает служителю христианской церкви, куда день и ночь обращаются страждущие. Но то, что я слышу сейчас, звучит в моей душе, как звон чудовищного колокола. Это какой-то исполинский катаклизм. Я не готов… Я не готов. Я чувствую, что мне предстоит много молиться, чтобы начать хоть что-то понимать. Мне надо воззвать к Богу, чтобы Он вразумил меня. Мне надо, чтобы Господь наш Иисус Христос заговорил своим тихим голосом в этой безбожной семье Пембертонов, — при этих словах преподобный взглянул на Сару, — которая обладает столь мощной злой силой, что способна уничтожить всех, кто окружает ее, даже служителей церкви.
Конечно, преподобный ошибся, думая, что случившееся было делом одних только Пембертонов. Мы все ошиблись, поскольку считали, что все случившиеся несчастья можно приписать злой воле одной-единственной… безбожной семьи. Учитывая мой преклонный возраст, я не стал бы утомлять себя сейчас пересказом газетного эссе о злобном, аморальном поведении какой-то семьи. Я прошу вас поверить мне — и я докажу свои слова — что мой независимый журналист Мартин был всего-навсего репортером, собирающим новости, подобно вестнику елизаветинских времен. Вестник мог приносить исключительно важные сведения, и все смотрели ему в рот, ожидая, какие несчастья свалятся на их головы… Но, несмотря на всю пикантность службы, вестник оставался всего лишь вестником, не способным повлиять на ход событий.
