Директор долго и внимательно его слушает. Вертит удостоверение в узловатых, покореженных болезнью пальцах. А потом говорит:
— Так вы, значит, немцы… наши?
«Дошло наконец. Как до жирафа, — раздосадованно думает Франк. — Только вот еще вопрос. Ваши мы? Или сами по себе?»
Это только условно считается, что каждый человек отвечает лично сам за себя. А фактически, например, он, Андрей Франк — молодой парень, фотожурналист, — вынужден разделять со всеми немцами их общую долю. Нести в своей душе все обиды и неустройства народа.
А доля у немцев на этой земле непростая.
И как ни крутись, как ни приспосабливайся, милый, а ты немец! И в Советском Союзе это судьба. От нее не уйдешь. Ты прикован к ней, как каторжник к тачке.
* * *
…Когда-то вели седобородые пасторы на бескрайние просторы России переселенцев из Вестфалии, Баварии, Саксонии, Швабии, Швейцарии. Добрая немка царица Екатерина Вторая пригласила их сюда. Для новой жизни. На Украине, Кавказе. А больше всего в Поволжье. И казалось всем, что останутся они тут навсегда. Обрусеют. Войдут в русскую культуру. Впишутся в суперэтнос. Станут своими. Так оно и получилось. Появились Фонвизины, Феты, Брюлловы, Крузенштерны, Шмидты, Литке, Якоби, Бауманы, Пестели. Русские немцы.
А потом грянула революция.
Коммунисты поманили немцев автономией. Своей республикой. И немцы честно помогали большевикам. Даже в Первой конной армии Буденного был немецкий кавалерийский полк.
А вот Вторая мировая поставила точку на их благоденствии. Уже в августе сорок первого автономию ликвидировали. А народ выслали «к черту на кулички». Кого в таежную Сибирь, кого в Казахстан. В голые, безводные степи. В трудовые лагеря.
После войны ждали восстановления справедливости. И дождались нового указа. Кто рыпнется возвращаться домой в Поволжье — тому двадцать лет каторжных работ.
И с тех самых пор затаилась обида в немецких сердцах. В каждом. Они поняли, что чужие на этом празднике жизни. Двухмиллионный народ потерял веру в справедливость. А это самое страшное.
Потом вроде режим ослабили. Разрешили переезжать в родные места. Туда, где были «колонки» — колонии.
Но не было уже в тех местах старого быта. Исчезли очаги культуры, школы, клубы, родные немецкому сердцу нравы и обычаи. А вместе с ними утрачивался и язык. И он, Андрей Франк, не исключение. Хоть и работает он в якобы полностью немецкой газете, а языка толком не знает. По собственной глупости и молодой недальновидности не стал учить его как надо в школе и институте. Считал, что не пригодится. А теперь жалеет о потерянной возможности.
Вообще, такие люди, как он, оказались сегодня в самом сложном положении. С одной стороны, они, как работники идеологического фронта, должны подавать согражданам пример верности делу марксизма-ленинизма, интернационализма. А с другой — их природа и натура, их родственники, друзья, знакомые звали к другому, родному, близкому. Так что деятели культуры, интеллигенция испытывали от такой раздвоенности тяжелейший стресс.
— А у вас есть в совхозе передовики производства, орденоносцы немецкой национальности? — сразу взял быка за рога Андрей, понимая, что надо успеть до захода солнца сделать как можно больше кадров.
— Пока есть, — ответил, приглядываясь к нему, директор. — Ну, вот я, например, Яков Яковлевич Янсон! Награжден орденом Ленина.
— Вы не шутите?
— Молодой человек! Мне давно уже не до шуток, — видимо признав в Андрее своего, продолжает говорить директор. — Тут уборка урожая идет, а наши как с ума сошли. Заявление за заявлением кладут на стол. Я уже их уговариваю. Ну, не можете вы без Германии, так хоть подождите до конца страды. Куда там! Какой-то массовый психоз начался. Все рвутся. Как стадо овец. Стоит одному вожаку броситься в пропасть, и за ним все. А что с ними там будет? Чем они там будут заниматься — никого не интересует!
Честно говоря, Андрей сам так до конца и не определился еще с этим вопросом. Не раз он в порыве откровенности заговаривал на тему эмиграции с Шуркой Дубравиным. Рассказывал о своих мыслях. Делился сомнениями. Сам он считал свою жизнь устроенной, успешной. И бросать все это ради неизвестного будущего не хотелось. Это с одной стороны. А с другой… С другой — даже близкие друзья не понимали его немецкой души. Дубравин тот даже обижался:
— И чего вам тут не сидится? Все ведь у тебя хорошо. От добра добра не ищут.
Одно слово, не понимал он его. Нет.
Но сейчас, когда директор совхоза тоже заговорил о своих сомнениях, в Андрее поднялся такой дух противоречия, такая убежденность, что он сам удивился своему всплеску красноречия.
— Да как вы можете так говорить о своем народе?! Бараны не бараны! Ведь люди видят, что у них здесь нет будущего. Поэтому я, например, понимаю, что там буду человеком второго сорта. Но зато уж мои дети будут настоящими немцами. И не изгоями. А на своей земле. Что же касается психологии… То я их тоже понимаю. А вдруг закроют границу? А ты останешься. Без друзей. Без родных. Их тоже можно понять. У каждого гудит в подкорке: «Все едут. Чего же я сижу?»
— Ладно! Ладно! — откидываясь к спинке кресла и потирая переносицу шариковой ручкой, ответил Янсон. — Не надо меня агитировать за советскую власть. Я сам все понимаю. Просто трудно принять это так сразу. Жили, жили. И вперед.
— Давайте займемся делом! — тоже предложил Андрей. — Кого можно снять для нашей газеты? Я готов начать хоть с вас! А?
— Ну что вы! С меня не надо. Какой из меня герой! Старый уже. Лысый! — усмехнулся директор. — Есть еще и помоложе. Не все еще уехали, — и в селектор: — Люся, позови ко мне Бергера!
* * *
Андрей возвращался в Целиноград на директорской «Волге». Мысли, длинные и печальные, как эта дорога, тянулись одна за другой. «Все дело в том, что мы, немцы, больше не считаем СССР своей родиной. И поэтому все нацелились на исход. Как когда-то евреи из Египта. И удержать нас уже ничто не может. А я? А что я? Я — часть немецкого народа».
Тяжела женская доля. За короткие, мимолетные девичьи годы надо столько успеть сделать. А главное, пока не отцвела твоя красота, надо успеть и погулять, и замуж выйти.
Желательно по любви. И за хорошего парня.
Хорошо, если повезет. И попадется положительный, работящий, непьющий, хозяйственный. А то ведь вон сколько их бродит, кобелей. Ни Богу свечка, ни черту кочерга.
Мужиков вообще мало становится. А настоящих, серьезных, годных для семейной жизни и того меньше. Раз-два и обчелся.
А девчонок — пруд пруди. И подрастают все новые и новые поколения. Попробуй с ними потягайся. С юными красавицами. Вот и приходится пускаться во все тяжкие, чтобы обрести семью…
…Такая или похожая точка зрения на отношения полов уже давным-давно господствует среди женского населения страны победившего социализма. И, подчиняясь ей, советские женщины изо всех сил в свойственной им манере ведут свою маленькую войну за выживание. В ход идут все накопленные за века приемы, уловки и хитрости.
Начинаем с внешности. Изо дня в день, из года в год надо выглядеть соблазнительно. Тысячелетиями оттачивалось искусство. И будь ты хоть семи пядей во лбу, хоть доктор наук, хоть академик, а если имеешь лишний вес — не видать тебе женского счастья как своих ушей.
С детских, юношеских лет была озабочена Галина Озерова, она же теперь Шушункина, тем, что, как ей казалось, ноги у нее тонкие. И поэтому уже много-много лет подряд занимается она зарядкой, обязательно с грузом. Вот и сегодня только поднялась с кровати, сразу — прыг в тапочки. И в свой уголок. Делает законные сто приседаний с отягощениями, с черными чугунными двухкилограммовыми гантелями.
— Раз, два! Раз, два!
Хорошо приседается сегодня. Быстро. Накачала ноги за эти годы. «Вот только, кажется, еще грудь маловата. Где-то за границей, говорят, научились и ее увеличивать».
Теперь душ. Контрастный. И все в этом мире прекрасно. А я прекрасней всех… «Только что-то дорогой муженек не просыпается. Ох и любит же он поспать».
Теперь надо заняться прической, накрасить ногти, сделать макияж. На это уходит еще почти час драгоценного времени. «Наложим синие тени на верхнее веко по последней моде. И боевая готовность достигнута».
«Надо сегодня надеть что-то особенное. Может, высокие каблуки с обтягивающей короткой юбочкой. А сверху ту кофточку с большим вырезом. То-то в прошлый раз начальник ЖЭКа все никак не мог отвести от него взгляд. И конфузился. И краснел от этого».
На завтрак ложка невкусной каши-размазни. И кружка чаю. Чтобы, не дай бог, не толстеть. Она хотя и не имеет лишнего веса и не соблюдает диет, но все равно надо за собою следить.
Ну вот, пора на работу. А там бабский коллектив. И разговор. О чем? Да все о них, проклятых. О мужиках. «Ох, и тошненько мне!»
