Значит, были нужны. Человека хрен поймешь, потребности его обширны и причудливы. А что Центральный Комитет Коммунистической Партии Советского Союза и его Ленинское Политбюро во главе с разными старыми мудаками значение этих потребностей недооценивали и потому в конце концов накрылись сами знаете чем, уже давно стало общим местом в публицистических рассуждениях на темы новейшей истории нашей страны и всего мира в целом. Вот так, товарищи. Вот так.
Ночь и тьма, и дует ветер в ночной тьме, и все мы — словно дуновение ветра, пришли и ушли. Сетовать ли человеку на участь свою, переменчивую, краткую и бесследную? Но разве не тем хороша жизнь, что уходит мгновенно, исчезает навсегда? Ночь эта сгинет в мерцанье рассветном, ветер утихнет, и только душа будет полна этой ночью и ветром, что пролетает, утихнуть спеша…
Ну ладно.
Между прочим, в очереди той и многие наши хорошие знакомые отмечались.
Например, пожалуйста: Иванов. Жил когда-то в Москве такой парень, большой умелец по лирической части — передрал, проще говоря, всю столицу и многие пригороды. Числился при этом на какой-то непыльной работе, но в основном постоянно ошивался по всяким кухням в компании лиц сомнительного морально-политического облика. Маскировал свою чисто половую неразборчивость под тягу к культуре — словом, быстрыми шагами приближался к той роковой черте, переступив которую вскоре откровенно встал на антиобщественный путь, огреб три года, вышел условно через полтора, да тут же нелепо и погиб в гостях у последней своей пассии, супруги, между прочим, большого человека: током убило, надо же! Все бывало, и карающая рука неутомимого Комитета нашей Государственной общей Безопасности иногда дотягивалась до кого следует даже в виде искрящего и пахнущего свежестью электрического разряда, это известно. Или, допустим, случайного грузовика. Или кирпича с неба. Как верно говорится в народе, тяжело пожатье каменной его десницы… Впрочем, это все произошло гораздо раньше. А сейчас Иванов, уже явившись посмертно, в качестве призрака, как это часто случается с грешниками, настигнутыми насильственной смертью, пишется за коврами. При этом он почти вслух и огульно критикует за их отсутствие существующий общественный и государственный строй, распространяя про него заведомо ложные измышления по статье, то есть скатываясь в самую примитивную и махровую антисоветчину. А чего ему бояться, покойнику? Ему и ковер нужен только для того, чтобы повесить на стену снимавшейся им при жизни (после же смерти посещаемой ночами) однокомнатной квартиры в Бабушкине и тем самым препятствовать трудящимся соседям в слышимости ими передачи «Глядя из Лондона» про так называемую оккупацию братской Чехословакии, которую передачу, товарищи, он ловит приемником «Спидола», уже купленным в другой очереди. Советским приемником, между прочим!
Или вот: Илья Павлович Кузнецов, по национальности еврей. Спрашивается, чего ему не сидится на социалистической родине, что ему на так называемую историческую приспичило? Уж, кажется, второй год в отказе, а все не угомонится никак. Взял себе в голову раздуваемый известными кругами западных доброжелателей (в кавычках) антисемитизм и вот давай настаивать на свободе передвижений и других сто лет не нужных истинному патриоту пресловутых правах человека. Тоже за ковром стоит, а зачем ему ковер, а? Не иначе как собирается взять эту доставшуюся — благодаря разумной политике цен, проводимой партией и правительством, — по дешевке материальную ценность с собой в мир корысти и индивидуализма, а там загнать за ихнюю твердую валюту. Потому что рубли-то не увезешь, доллары же (с ударением на «а», конечно) можно перед отъездом купить только в строго ограниченном количестве. Некоторые, говорят, получали разрешение, приобретали эту валюту да и оставляли всю в недоступном на протяжении предыдущей жизни магазине «Березка» — дотерпеть не могли… Но Илья Кузнецов не такой человек. Он серьезный отказник и готовится к встрече со свободой как следует, стоя ночью в очереди за выгодным советским ковром. И, скажем, заглядывая вперед, он достигнет желанных берегов — правда, без всякого ковра, но достигнет. И намучается там от души. И, весь мир обойдя подверженными варикозу вен ногами, повернет назад… Однако сейчас речь не об этом. Сейчас прохладой веет ночь, прибоем шумит очередь, сказкой мерещится ковер, и Кузнецов жаждет ковра.
Кто там еще стоит? Да хотя бы женщина Теребилко Татьяна, сама с Феодосии, а до Москвы приехала именно ж по дефицит — может, утром ковра возьмет какого-нибудь или еще что… Татьяна ничем не примечательна, кроме того, что является матерью дочки Оли, впоследствии ставшей знаменитой девушкой Олесей, носящей в наше время фамилию по бывшему мужу Грунт. Девушка Олеся в короткий срок после установления новой общественной формации покорила красотою и умом решительно всю Москву, так что и вы, конечно, ее знаете. Кто ж ее не знает, если о ней даже в журнале телепрограмм пишут как о светской девушке! Однако это все случилось в существенно более поздние времена, из-за которых в нашем рассказе возникает путаница с глагольными формами, пока же будущая мать знаменитости Татьяна Теребилко мается в ночной очереди.
Еще кто? Хорошо, возьмем этого, вам прежде не представленного, а нам очень даже близко знакомого гражданина: Хвощ Леонард Сурьянович, инакомыслящий. Все понятно? То-то же. И сделайте, пожалуйста, вид, что смотрите в другую сторону, вам такие знакомые совершенно ни к чему, вам еще до перестройки дожить надо, до первого съезда народных депутатов, тогда вы ему и аплодировать будете. А? Что вы спрашиваете? Зачем такой честный человек в ковровой очереди ночью стоит, вместо того чтобы своим благородным делом заниматься, то есть подрывать передовой общественный строй? Что ж, скажем, как оно есть на самом деле, — ему действительно ковер нужен. Потому что постоянно мерзнут ноги, застуженные в Потьме, а живет у знакомых художников в подвальной мастерской, там сырость, и без ковра плохо. Получил немного денег от подрывных издателей и сочувствующей мировой общественности да и приехал купить себе чуть-чуть комфорта, жить-то надо.
Вокруг же этих, которых мы успели назвать, кого еще только нет!.. Однако всех не перечислишь. Тем более что дело уже подошло к рассвету, потом и утро настало, появилась вышеописанная табличка на дверях, так что пора расходиться.
Тут-то началась, собственно, наша история, ради которой затевалась вся эта повесть.
— Мы так всю жизнь простоим, — пробормотал, прежде чем наладиться к метро и вроде бы ни к кому не обращаясь, покойный Иванов, — а ковры все по распределителям… Просто свинство какое-то!
На провокационные слова мертвеца те, кто их расслышал, реагировали по-разному.
Ведущий паразитический образ жизни гражданин Хвощ Л.С. отошел от греха подальше, поскольку хорошо по собственному опыту знал, чем кончаются такие разговоры с незнакомыми людьми.
Гость столицы женщина Татьяна Теребилко, напротив, придвинулась к говорившему и немедленно задала практический вопрос — мол, а где ж те распределители есть и какая там очередь, живая или по списку.
Илья Павлович Кузнецов, диссидент по пятому пункту, только улыбнулся со свойственным его народу чувством юмора, нехватка ковров в свободной продаже ему представлялась не самой большой проблемой, так как разрешения все еще не было, и он вполне мог остаться здесь с ковром навсегда, и зачем ему тогда, спрашивается, ковер…
А оказавшаяся поблизости неизвестная женщина из Средней Азии, которая до этого времени вообще не принимала никакого участия в происходившем и потому нами не была упомянута, вдруг включилась в беседу.
Она, эта женщина, была одета так, как одевались все женщины из среднеазиатских республик, приезжавшие в столицу СССР за покупками и посмотреть на московские чудеса: в домашние тапочки на босу темную ногу, в шаровары и платье из блестящего атласа (имевшего специальное название, которое мы не помним, ну и бог с ним), а поверх платья в старый мужской бостоновый пиджак без пуговиц. Пиджак этот в туалете узбекской, например, или таджикской женщины играл особое значение и имел особую роль (кажется, наоборот? ну не важно): в Москве и других лишенных крепких нравственных устоев местах его надевали для тепла и для прикалывания медали «Мать-героиня», дома же носили на голове, так что свешивавшийся рукав закрывал лицо, выполняя назначение паранджи, но в то же время не подводя мужа под партийный выговор за насаждение реакционных нравов в семье — ну пиджак и пиджак, мало ли что женщина на голове носит. И еще, возможно, стоит сообщить одну тайную подробность про наряд таких дам. Подробность состоит в том, что только нижняя, видная из-под платья часть шаровар шилась из пестрого атласа (как же он назывался?! ну не помню, и всё), а выше использовался материал типа рогожи или мешковины, удобный с гигиенической точки зрения, но очень жесткий, так что самые чувствительные части кожи подвергались серьезным испытаниям. В общем, Восток.
