Поезд с грохотом подходит, и он поворачивается к нему лицом, вглядывается (вглядывается в свою смерть в огне) и, чуть погодя, снова отвернувшись, прыгает.
Прыгает. Нет, падает. Валится вперед, весь закаменевший, и падает по-настоящему, вниз головой; на школьном дворе восхищенно ахают, кто-то испуганно вскрикивает, и пролетающий мимо грохот поезда лишь частично заглушает эти нестройные звуки.
У нее екнуло сердце. Но падением дело не кончилось, дальше — хуже. Под конец он как бы подпрыгнул в воздухе и вниз головой повис на тросе, в двадцати футах от мостовой.
Скок: словно ударился о воздух и срикошетил, после отдачи — неподвижность, руки по швам, одна нога согнута в колене. Видеть эту стилизованную позу, положение торса и конечностей — судя по всему, таков его коронный прыжок — почему-то было нестерпимо больно. Но хуже всего — бездвижность и то, что он совсем рядом, она к нему стоит ближе всех. Заговорить с ним? Но он на другой плоскости бытия, вне зоны доступа. Он не шевелился, а в ее голове безостановочно мчался поезд, превратившись в размазанное пятно, звуковой потоп рассыпался на капли отголосков, бомбардировал его, и у него приливала к вискам кровь, а у нее — отливала.
Задрав голову, она не увидела женщины в окне — и след простыл. Все-таки стронулась с места, прижималась к стене, опустив голову, ориентируясь на ощупь — проводила рукой по шершавым кирпичам. У него глаза открыты, а она пробирается ощупью. Миновав фигуру, качающуюся на тросе, сразу метнулась на середину тротуара, ускорила шаг.
И чуть не столкнулась со стариком в рванье: тот стоял, уставившись на перевернутую фигуру в воздухе. Казалось, тоже держит позу, стискивая пергаментной рукой велосипедное колесо, так и стоит здесь полжизни. Судя по выражению лица, все его мысли, насколько это возможно, сосредоточились на одном предмете. Он видел перед собой нечто, разительно непохожее на то, что встречалось ему прежде, когда время текло в обычном русле. Он пока не научился видеть это правильно, не отыскал в мироздании нишу, которая это вместит.
Лианна осталась для старика невидимкой. А она зашагала быстрее, подгоняя себя, мимо других муниципальных домов все того же бесконечного микрорайона; улица, еще улица. Упрямо не поднимала голову, видела вокруг только мелькающие силуэты: то виток колючей проволоки поверх низкого забора, то полицейская машина, едущая на север, ей навстречу: сине-белая вспышка, лица людей внутри. Машина напомнила о нем: он остался там, висит в неизменной позе; дальше мысль не двигалась, упиралась в заслон.
Она осознала, что уже не идет, а бежит: сумка бьется о бедро. Она сохраняла их сочинения, сочинения членов группы, тех, что на ранней стадии: складывала листки в папку, которую носила с собой, чтобы дома пробить отверстия дыроколом и надеть страницы на колечки.
Улица почти пустынна, по левую руку — склад. Она думала о том, как полицейская машина остановится прямо под висящим. Бежала она довольно быстро, перед мысленным взором мелькали листки из папки и имена кружковцев, имя и первая буква фамилии, под такими именами она их знала, под такими воспринимала, а сумка отбивала ритм, колотила по бедру, задавала ей темп, из которого нельзя выбиваться. Теперь она бежала вровень с поездами, а потом побежала над ними, поднималась в гору, прямо в ребристое небо с охапками высоких облаков, ронявших капли крови на нижние ярусы.
Она подумала: наложил на себя руки.
Резко прекратила бег и замерла, согнувшись, задыхаясь. Уставилась на асфальт. Почувствовала, что опустошена как никогда: такого с ней не бывало даже после самых продолжительных утренних пробежек. Она раздвоилась на двух Лианн: одна бежала, а другая не понимала зачем. Подождала, пока дыхание войдет в норму, выпрямилась. Две девочки, сидевшие на крыльце многоквартирного дома, разглядывали ее. Она медленно дошла до верха улицы, взобравшейся на холм, и снова остановилась, и немного постояла, а поезда выезжали из одной дыры в земле и ныряли в другую, где-то южнее Сотой улицы.
Она отнесет листки — написанное ими — домой и присоединит к более ранним, пробитым дыроколом и насаженным на колечки в папке, уже несколько сотен накопилось. Но первым делом проверит автоответчик.
Она перешла улицу на «красный» и, замешкавшись на людном перекрестке, увидела их: они бежали к ней. Яркие, они лавировали в серой обезличенной толпе. Небо было близко — казалось, рукой подать. В них ключом била жизнь, которую нельзя отложить на завтра, — потому они и спешили, и она вскинула руку: авось заметят ее в гуще лиц, на тридцать шестой день после самолетов.
У него была собственная карта «Виза», свой номер в системе накопительных скидок «Постоянный клиент авиакомпаний». В его распоряжении был автомобиль «мицубиси». Он похудел на двадцать два килограмма и перевел эту цифру в фунты, умножив на 2,2046. Солнце на побережье Мексиканского залива иногда сильно припекало. Хаммаду это нравилось. Они сняли небольшой оштукатуренный домик на Уэст-Лорел-ро- уд; от бесплатного кабельного телевидения Амир отказался. Дом был розовый. В первый день они уселись за стол и поклялись истово выполнять свою обязанность — для каждого из них, согласно клятве на крови, она состояла в том, чтобы убивать американцев.
Хаммад толкал тележку по залу супермаркета. Для этих людей он был невидимкой, и они становились невидимками для него. Правда, на женщин он иногда поглядывал: на девушку за кассой, то ли Мег, то ли Пег. Он знал то, чего ей и за десять жизней не вообразить. В ливне света он уголком глаза различал тонкий, мягкий, шелковистый пушок на ее предплечье, а однажды обронил какую-то фразу, и в ответ кассирша улыбнулась.
Учеба в летной школе у него не задалась. Он сидел в качающемся кресле тренажера и пытался угадать правильное решение, соответствующее условиям полета. Остальные, почти все, учились лучше. Амир — уж конечно. Амир уже водил небольшие самолеты и брал дополнительные часы на тренажерах «боинга-767». Иногда он расплачивался наличными, деньгами, которые переводили из Дубая. Они опасались, что власти прочтут их зашифрованные электронные письма. Что списки авиапассажиров отслеживают, и все банковские операции с суммами выше определенного лимита — тоже. А вот Амир не опасался. Получал любые суммы в одном банке во Флориде, просто по переводам на свое настоящее имя — указывал и имя, и фамилию: Мохамед Атта. Он ведь был, в сущности, никто невесть откуда.
Теперь они брили щеки. Ходили в футболках и хлопчатобумажных брюках. Хаммад толкал свою тележку по проходу к кассе, а когда что-то сказал, кассирша улыбнулась, но так его и не увидела. Их задача — оставаться незамеченными.
Он знал свой вес в фунтах, но не оповещал об этом других и даже про себя этим не гордился. Переводил метры в футы, умножая на 3,28. В доме постоянно жили двое или трое; другие приезжали и вскоре уезжали, но не так часто и не такие возбужденные, как когда-то на Мариенштрассе. Они перешли на следующую ступень — всесторонней и целеустремленной подготовки. Теперь пылал только Амир. Амир был как электроток, из глаз капал огонь.
Похудел Хаммад в Афганистане, в учебном лагере, где начал понимать, что смерть сильнее жизни. Там его поглотил пейзаж: водопады, замерзшие на бегу, небо без конца и края. Там все было ислам: реки, ручьи. Подбери с земли камень, зажми в кулаке: это ислам. Пройди по деревням: у каждого на устах имя Аллаха. Впервые в жизни он испытал такие чувства. Надел пояс с взрывчаткой и понял: теперь он мужчина, наконец-то готов преодолеть расстояние, отделяющее его от Бога.
Он ездил на «мицубиси» по сонным улицам. Однажды — надо же! — видел машину, в которую втиснулось человек шесть- семь; они курили и смеялись, молодые парни и девушки — студенты, наверно. А что, если вылезти из своей машины и сесть к ним, это же легко? Распахни дверцу на ходу, перейди шоссе и — к их машине, ступай по воздуху, и потяни на себя дверцу, и садись.
Амир переходил с английского на арабский, цитируя: «Аллах истребляет народ или селение лишь в назначенное Им время, которое известно только Ему».
Здешняя жизнь — каждая деталь, этот мир газонов, существующих для полива, и бесконечных рядов домашней утвари в магазинах — сплошная иллюзия, беспрерывная. В лагере на ветреном плато из них сделали мужчин. Они стреляли из автоматов и взрывали фугасы. Обучались высочайшей форме джихада, которая состоит в том, чтобы проливать кровь, свою кровь и чужую. Люди поливают газоны и едят гамбургеры. Хаммад иногда заказывал еду на дом — что уж отрицать. Молился пять раз на дню, иногда реже, иногда ни разу. Смотрел телевизор в баре недалеко от летной школы и с удовольствием воображал себя на экране: силуэт в рамке металлодетектора, заснят на видео по дороге на посадку.
Но их же и близко к самолетам не подпустят, правда же? У властей — списки подозрительных и тайные агенты. Власти умеют читать волны, которые летят из твоего мобильника к башне, а оттуда — в космос, к спутнику связи, а со спутника — на мобильник человека, который едет на машине по йеменской пустыне. Амир больше не говорил о евреях и крестоносцах. Теперь речь шла только о тактике, о расписаниях авиарейсов, запасах топлива и доставке людей из одного пункта в другой, в нужный момент в нужное место.
