Я поцеловал веточку мимозы, не сомневаясь, что моя жена, где бы она ни была, ощутит на лбу тепло моих губ.
А где ты, брат мой дорогой? Где тебе доведется читать это письмо? Я ничего не знаю о людях, которые окружают тебя, о деревьях и домах, которые защищают тебя, о цвете неба, под которым ты будешь расшифровывать мое послание. Я пишу тебе о своем молчании, чтобы воссоединиться с тобой, я пишу тебе, чтобы уничтожить расстояние, соединить свое одиночество с твоим. Одиночество. Единственное, в чем мы с тобой равны. Единственное, что разделяет и сближает нас. Желаю тебе здоровья.
Пилат своему дорогому Титу
Я нашел!
Твой брат вновь стал твоим братом, логика победила. Мой разум в порядке. Осталось только восстановить порядок в стране.
Все сверхъестественное исчезло. И факты больше не противоречат разуму: напротив, они сплетаются в нить хитрейшей, извращенной махинации, складываются в истинно восточную интригу, которая доставила бы удовольствие историку. Палестина пока еще в опасности, но лишение разума ей уже не грозит. Когда закончишь читать письмо, увидишь, что нет больше тайны Иешуа, а остается лишь дело Иешуа. И на решение его уйдет всего несколько часов…
Решение подсказал мне Кратериос, не осознавая этого. Я вызволил его из беды, когда на него с бранью обрушились легионеры в Антониевой башне: он не соблюдал наших армейских предписаний. Сидел посреди двора и ел. Солдаты кричали: «Пес! Грязный пес! Иди в столовую! На кухню!» — а он, продолжая обжираться, спокойно им отвечал: «Сами псы! Кружите вокруг меня, когда я поедаю свою пишу». Я появился в момент, когда он готов был сцепиться с Бурром. Я провел его в комнату и поинтересовался его утренней гимнастикой.
— Я только хотел ею заняться, когда твой центурион облаял меня.
Я позволил ему завершить свои упражнения в углу комнаты.
Он замычал от облегчения и, потирая брюхо, пожалел, что не может с такой же легкостью усмирять голод. Мы отправились с ним в термы.
Мрамор дымился от пара.
— Мне нравятся бани, поскольку здесь нагота уравнивает людей. Никаких тог и пурпура, чтобы возвышать одних и унижать остальных.
Кратериос, конечно, и здесь нашел средство спровоцировать несколько скандалов. Вначале он сцепился с несколькими атлетически сложенными молодыми людьми с мускулистыми и натертыми маслами телами. Они явно любили физические упражнения, а потому боролись друг с другом и соревновались в поднятии тяжестей.
— Красивые мужчины, не вкусившие плодов культуры, подобны мраморным вазам, наполненным уксусом. Мне вас жаль! Вы тратите больше времени на то, чтобы стать хорошими прыгунами, метателями, а не честными людьми. Какую эпитафию выбьют на ваших могилах? Они нарастили хорошие мускулы?
Затем набросился на юношу женственного вида, который жадно наблюдал за атлетами.
— Природа сделала тебя мужчиной. Хочешь ухудшить ее, став женщиной?
Мне наконец удалось затащить его в парную, хотя он любит только холод, и мы долго говорили. Он повторил мне, что его все больше интересует Иешуа, которого он считает философом высшего класса, как и себя, ученика Диогена, поскольку идеалом назаретянина было бродить по дорогам, бросая вызов людям, заставляя их думать по-иному.
— Как Диоген, он отказался от материальных благ, отказался от семьи. Жил кочевником, принимал милостыню. Он сметал все обычаи, условности, не признавал раз и навсегда установленного закона, единственным богатством он считал добродетель. Говорю тебе, Пилат, этот еврей, как и я, последовал примеру Диогена, выбрав короткую дорогу пса.
— А как ты понимаешь его смерть на кресте?
— Здесь и понимать нечего. Истинный мудрец не боится смерти, поскольку знает, что смерть есть ничто. Сознание не страдает, ибо оно исчезает. Когда разлагается плоть, в небытие уходят и разум, и желания, и тоска. Смерть лишает нас способности страдать, а потому к ней надо готовиться, как к блаженству. Кстати, это единственное средство стать мудрецом: рассматривать свою смерть как праздник.
Я тут же рассказал ему всю историю, исчезновение трупа, потом воскрешение из мертвых, его последующие появления. Он пожал плечами:
— Невозможно!
— Я тоже говорю себе это. Но как это объяснить?
— Проще простого. Если он жив, то, значит, и не умирал на кресте.
Я не сразу уловил смысл утверждения Кратериоса. Нужна была деталь, одна странная деталь, чтобы я вдруг заинтересовался его теорией. Из среднего зала до нас донеслись возмущенные крики. Я вышел из парной и увидел, что молодые люди оскорбляют старика, а вернее, издеваются над его тощим телом, покрытом дряблой, обвислой кожей. Старик спускался в бассейн, выложенный синей критской плиткой. На теле его висели струпья, виднелись болячки, а некоторые язвы даже гноились.
Молодые люди с криком требовали, чтобы он вылез из бассейна, обвиняя в том, что он портит воду своими незажившими ранами, но ветеран центурии, слишком занятый погружением в холодную воду, даже не слышал их.
И я вдруг вспомнил картину, которая поразила меня в предыдущие дни. Я словно получил удар кулаком в живот: когда я был в поместье Иосифа из Аримафеи и искал труп, то видел высокого бледного мужчину. Он был ранен, и вокруг него суетились служанки… А если это и был Иешуа? Выздоравливающий Иешуа, которого не узнали ни люди Кайафы, ни я, потому что мы искали мертвеца?
Я ушел из бани, чтобы сосредоточиться на этой мысли, и теперь, дорогой мой брат, мы проводим расследование, и я смогу все тебе рассказать уже вечером. Иешуа жив. Он говорит. Он ходит. Он дышит, как ты и я, потому что он не умирал.
Вернемся в тот день, когда его распяли. Я послал трех осужденных, двух разбойников и назаретянина, на место казни к полудню. Иешуа был последним; его прибили к кресту около половины первого. А в пять часов ко мне во дворец пришел Иосиф из Аримафеи с сообщением, что Иешуа уже умер и его можно похоронить. Это меня устраивало, поскольку три дня еврейской Пасхи не позволили бы ничего предпринять и тела остались бы на крестах. Я послал Бурра удостовериться в смерти Иешуа. Он подтвердил ее. Тогда добивают двух остальных негодяев, и я отдаю приказ снять тела и захоронить их.
Но мой врач категоричен: так быстро не умирают.
Я хотел бы, чтобы ты услышал слова Сертория, когда он сегодня читал мне лекцию о мучениях и агонии. Он объяснил мне, что распятый умирает не от ран, сколь болезненны они бы ни были, и не от потери крови, когда его прибивают к доскам. Дело в том, что распятие есть не казнь, а пытка. Осужденный умирает очень медленно. Наши законники избрали это наказание, потому что долгая агония дает возможность преступнику осознать весь ужас своих преступлений. По мнению Сертория, который любит медико-юридические сравнения, распятие имеет значительные преимущества перед традиционным побиванием камнями, которое практикуют евреи. Конечно, бросая камни в осужденных, народ утоляет жажду мести и удовлетворяет свою страсть к насилию. Такое освобождение от обуревающих человека эмоций всегда полезно, но развязка наступает слишком быстро, ибо камень, попавший в голову, вызывает скорую смерть. Распятие также лучше огня, к которому приговаривают мужчину, уличенному в связи с тещей. Оно лучше и заливания расплавленного свинца в глотку, хотя последний метод позволяет сохранить труп и выставить его напоказ. Распятие, по мнению всех наших экспертов, имеет двойное преимущество: очень долгие муки, приводящие в конце концов к смерти, и зрелище, которое ужасает народ. Серторий не жалел похвал на символические достоинства распятия: когда разбойника наказывают, к кресту прибивают его руки, которыми он воровал, и ноги, которые позволяли ему убегать от правосудия. Словом, распятие — казнь римская, а не еврейская.
От чего умирает распятый? От удушья. Тяжелое тело с такой силой растягивает руки, что сжимается грудная клетка и сводит все мышцы. Человек становится жертвой судороги, ему все труднее дышать, а потому он медленно задыхается.
Я попросил Сертория посмотреть в его книгах, чтобы ответить, сколько времени занимает смерть от удушья. Он колебался.
— В среднем… это трудно… Надо учитывать дополнительные условия, количество потерянной крови, воспаление ран, жар солнца, пекущего голову… Кроме того, у некоторых людей легкие покрепче и головы посильнее… Можно сказать, что в среднем распятый умирает за трое суток.
— Трое суток?
— Говорят, что самые выносливые выдерживали до десяти суток, пока не испускали последнее дыхание, но это исключительные случаи.
— Значит, пять часов пребывания на кресте — срок до смешного малый?
— Недостаточный. Мы сталкивались с распятыми, снятыми с креста, которые выздоравливали и быстро приходили в себя, если не считать кое-каких незначительных последствий. Именно для проверки им стали ломать большеберцовую кость.
