Отец и мать, кажется, жили тогда в Токио. Тетя как-то возила меня к ним. Говорят, мы пробыли в Токио достаточно долго, но лично я мало что запомнил. Помню лишь старуху, которая время от времени заходила в наш токийский дом. Я ее терпеть не мог и каждый раз, когда она приходила, плакал. Однажды старуха подарила мне красную почтовую машинку, но мне ее игрушка нисколечко не понравилась.
Вскоре я поступил в местную начальную школу, и, судя по воспоминаниям, жизнь моя резко изменилась. Перестала приходить Такэ. Она вышла замуж и уехала в какую-то рыбацкую деревню, просто исчезла и все, ничего мне не сказав, наверное, боялась, что я увяжусь за ней. Кажется, на следующий год во время праздника Бон[16]она приезжала к нам погостить, но держалась как-то отчужденно. Спросила о моих школьных успехах. Я молчал. Но кто-то все-таки ответил ей. Такэ особенно меня не хвалила, сказала только, что старание превыше всего.
Почти тогда же мне пришлось расстаться с тетей. Немногим раньше ее вторая дочь вышла замуж, третья умерла, а старшая привела в дом мужа — зубного врача. Решив жить своей семьей, тетя вместе со старшей дочерью, зятем и младшей дочкой уехала из нашего дома куда-то в далекий город. Сначала я тоже поехал с ними. Была зима, вместе с тетей я забился в угол саней. Сани все не трогались, и младший из моих старших братьев стал насмехаться надо мной: «женишок, женишок», он даже смог несколько раз шлепнуть меня, натянутый на сани полог ему не помешал. Стиснув зубы, я стерпел это унижение. Я-то думал, что тетя забрала меня навсегда, но, когда наступило время идти в школу, мне пришлось вернуться в родную деревню.
Поступив в школу, я очень скоро перестал чувствовать себя ребенком. Как-то в погожий летний день на заброшенной усадьбе, заросшей буйными травами, нянька моего младшего брата научила меня такому, отчего у меня перехватило дыхание. Мне было приблизительно восемь, а няньке едва ли больше 14–15 лет. В нашей деревне клевер называли пастушьей травкой. Так вот, нянька, сказав: «пойди поищи четырехпалую[17]пастушью травку», отослала от нас братишку, который был на три года моложе меня, потом обняла меня, и мы, упав, покатились по траве. Дальше мы с ней развлекались, прячась либо в сарае, либо в стенном шкафу. Брат ужасно нам мешал. Из-за него нас как-то обнаружил младший из моих старших братьев. Братишка, оставленный один снаружи, захныкал, и старший брат, выяснив у него, в чем дело, сразу же раздвинул дверцы стенного шкафа. Нянька совершенно спокойно сказала, что просто обронила в шкафу монетку.
Я тоже частенько привирал. То ли во втором, то ли в третьем классе во время праздника девочек[18]я соврал школьному учителю, что домашние просили меня пораньше вернуться домой, чтобы помочь им украсить дом к празднику, и, не позанимавшись и часа, ушел. Домашним же я сказал, что в школе выходной по случаю Дня девочек, и принялся доставать из коробки кукол, хотя в моей помощи и не было особой нужды. А еще мне нравилось собирать яйца маленьких птичек. Яйца воробьев я находил под черепицей на крыше сарая, их у меня всегда было много, но вот яиц птички сакурадори и вороньих яиц на нашем сарае не водилось. Эти ярко-зеленые яйца и яйца в причудливую крапинку приходилось выменивать у школьных приятелей. Взамен они получали по пять или даже десять книг из моей домашней библиотеки. Добытые яйца я аккуратно заворачивал в вату и складывал в ящик стола. Похоже, младший из старших братьев что-то пронюхал про мои тайные сделки и потребовал, чтобы я дал ему почитать две книжки: сборник зарубежных сказок и какую-то еще, не помню ее название. Я ненавидел брата за его вредный характер. Дело в том, что этих книг уже не было, я их «вложил» в яйца. Если бы я сказал, что книг нет, брат, ясное дело, стал бы выяснять, куда же они делись. Поэтому я ответил, что наверняка они где-то здесь, попробую поискать. Сначала, конечно же, искал в своей комнате, потом с лампой в руке стал искать по всему дому. Брат следовал за мной по пятам, посмеиваясь и приговаривая, что, похоже, книг все-таки нет. «Есть», — упрямо твердил я. Я даже вскарабкался на кухонный шкафчик и пошарил там. В конце концов, брат сказал: «Ну ладно, довольно».
Честно говоря, мои школьные сочинения тоже были абсолютным враньем. В них я старался изобразить себя на редкость примерным мальчиком. Именно такие сочинения удостаивались всеобщей похвалы. Я даже занялся «литературным воровством». «Теневые картинки младшего брата» — сочинение, которое учителя назвали шедевром, на самом деле было слово в слово списано с рассказа, получившего первую премию в каком-то детском журнале. Заставив меня набело кистью переписать «мое» сочинение, учитель поместил его на выставке. Позже плагиат был обнаружен одним учеником-книголюбом. Как я желал тогда его смерти. Или еще сочинение «Осенняя ночь», за которое меня очень хвалили учителя. «Занимался, у меня разболелась голова, я вышел на открытую веранду дома и оглядел сад. Была лунная ночь, в пруду плавали карпы и резвились золотые рыбки. Как во сне любовался я этим спокойным пейзажем, из забытья меня вывели доносившиеся из соседней комнаты веселые голоса, среди которых был и мамин. Когда грезы окончательно рассеялись, головной боли как не бывало» — вот такое совсем маленькое сочинение. В нем не было ни единого слова правды. Описание сада я списал у своих старших сестер, а вот того, чтобы я занимался когда-то до головной боли, такого вообще припомнить не могу. Я терпеть не мог школу и ни разу даже не заглянул в учебники. Читал только то, что было мне интересно. Домашние же думали, раз я читаю, значит, занимаюсь.
Если же я писал в школьных сочинениях правду, это всегда заканчивалось для меня плохо. Когда я написал о своей обиде на родителей, которые меня не любят, завуч вызвал меня в учительскую и отругал. Когда же мне была дана тема: «Если начнется война», то я написал, что если начнется война, которая куда страшнее «землетрясения, грозы, пожара и отца»[19], я сразу же убегу в горы. Убегая, позову с собой учителя, «учитель — человек, и я — человек, и мы оба одинаково боимся войны». Тогда со мной уже разговаривали двое — директор школы и классный наставник. Они спросили, почему мне пришло в голову так написать, и я, чтобы только что-то ответить, сказал, что писал просто ради интереса. Наставник пометил в своей записной книжке: «любопытен». После этого я и классный наставник вступили в небольшую дискуссию. Он спросил, вот ты пишешь: «и учитель — человек, и я — человек», то есть ты думаешь, что все одинаковые. Да, думаю, сказал я нерешительно. Я был не особенно разговорчивым. Когда он спросил: «Вот я и директор школы, оба мы — люди, тогда почему у нас зарплата разная», я на какое-то время задумался. Потом ответил, что, наверное, это потому, что работа разная. Узколицый классный наставник в очках с железной оправой сразу же записал мои слова в книжечке. Мне всегда нравился этот учитель. Потом он задал мне такой вопрос: «Твой отец и все мы тоже одинаковые?» Вопрос застал меня врасплох, и я ничего не смог ответить.
Мой отец был человек очень занятой и почти не бывал дома. А если и бывал, то с детьми не общался. Я его боялся. Помню, мне очень хотелось получить отцовскую авторучку, но сказать об этом я не решался и мучался, постоянно мечтая о ней, дошло даже до того, что как-то вечером, притворившись спящим, я лежал в постели с закрытыми глазами и еле слышно обращался к отцу, который в соседней комнате беседовал с гостями, «пожалуйста, пожалуйста, подари мне авторучку», но, конечно же, моя мольба не достигла ни его ушей, ни его сердца. Как-то я и младший брат беззаботно играли на большом рисовом складе, заваленном мешками с рисом. Вдруг в дверном проеме появился отец и стал браниться: «Эй вы, безобразники, а ну, пошли, пошли отсюда». Свет падал отцу в спину, поэтому его большая фигура казалась совсем черной. Даже сейчас мне становится не по себе, когда вспоминаю, как тогда испугался.
К матери я также не питал никаких теплых чувств. Получилось так, что вскормленный молоком кормилицы, опекаемый в детстве тетушкой, я до второго или третьего класса начальной школы матери вообще не знал. Два наших работника меня кое-чему научили, и однажды ночью мать, которая спала недалеко от меня, обратила внимание на шевеление под моим одеялом. «Что ты там делаешь?» — спросила она меня. Ужасно смутившись, я ответил: «Болит поясница, я ее массирую». «Ну, тогда лучше ее размять хорошенько, от похлопывания никакого прока», — сказала мать сонно. Некоторое время я молча тер поясницу. С матерью связано много неприятных воспоминаний. Как-то взяв из сарая костюм старшего брата, я надел его и стал прогуливаться на заднем дворе между цветниками, тихонько напевая какую-то печальную песенку, мелодию которой импровизировал на ходу, расчувствовался и даже всплакнул. В таком наряде я думал пойти куда-нибудь развлечься с мальчишкой-учеником, прислуживающим у нас в конторе, и уже отправил служанку позвать его, но тот все не появлялся. Я ждал его на заднем дворе, забавляясь тем, что с треском водил носком ботинка по бамбуковой изгороди, но, в конце концов, потерял всякое терпение и, засунув руки в карманы, разревелся. Мать, увидев, как я плачу, почему-то сорвала с меня костюм и отшлепала. Я едва не сгорел со стыда.
