Я вхожу в нее медленно, плавными толчками. Она все так же хнычет. Я вставляю ей на полную. Она всхлипывает. Смотрит в сторону. Лицо ее искажено гримасой. Я трахаю ее. Она стонет и хнычет. В постели японки одинаково беспомощны. Не то что китаянки. Или таиландки.
– Сугой… сугой… – хнычет Мисато.
Она сосет свой палец с накладным ногтем. Я переворачиваю ее на бок. Ложусь рядом. Прижимаюсь к ее прыщеватой попе, тискаю маленькую грудь. Пипка у нее узкая, молодая. Это подгоняет финал. Я торможу. Чтобы не кончить, думаю о деле. О завтрашнем вылете. О старом тайнике в Боснии. Где до сих пор спят в смазке три «глока», две «беретты», «калашников» и два ящика патронов. О мертвом греке. О домике на Гоа, который я куплю. Когда завяжу. И выйду на пенсию.
Японки не умеют сосать. Это – национальная черта. Не умеют, потому что не любят. Мисато пытается, как и вчера. Получается плохо.
– Убери зубы, – советую я.
Она убирает. И давится моим рогом. За это я ставлю ее раком. Член толкается в ее маленькую матку, словно просится назад. Она стонет и хнычет в плоскую подушку. Спина у нее нежная и белая. Такой белой кожи в Европе нет. А уж в Америке…
Подступает. Пора. Выхожу из нее, сдираю презерватив. Хватаю ее за голову, прижимаю к кровати. Хватаю свой рог. Несколько судорожных движений кулаком – и я кончаю в ухо Мисато. Она непонимающе замирает. Ухо ее наполняется моей спермой. Сквозь сперму проблескивает скромная сережка-звездочка. Придерживая голову Мисато, я любуюсь ее ухом, полным меня. Потом наклоняюсь, целую ее в висок.
– Э-э-э… – испуганно лепечет она.
Но быстро привыкнув, улыбается:
– Э-э-э…
По ней видно, что никто никогда не проделывал с ней такого. Теперь ее ухо потеряло невинность. И хорошо. Легче будет жить. Для нее – сюрприз, а для меня – новая традиция. Теперь перед делом я должен кончить в ухо когяру. Иначе удачи не будет.
ВЕНА. 8.35
Объект вышел из подъезда. Мы с Грегори в машине. Грегори заводит мотор, мы трогаемся. Нужно проехать по Гэртнергассе и на углу с Унгаргассе встретить объект. Я держу «Глок-18» с глушителем наготове. Улица почти пуста. Нас обгоняет велосипедист. И еще один. Проезжаем мимо цветочницы. Мимо кондитерской. В Вене вкусные эклеры. Объект выходит из-за угла. Бежевый плащ, бежевая шляпа. В руке кожаная папка цвета абрикоса. Он всегда ходит пешком до конторы. Я давлю на кнопку. Темное стекло опускается. Высовываю руку с пистолетом в окно машины. Раз, два, три. Все в голову. Слышу, как стекло очков летит брызгами на мостовую. Объект падает, теряет папку. И шляпу. И очки. И судя по всему – волю к жизни. Я закрываю окно. Грегори сворачивает на Унгаргассе. И дает полный газ.
МЮНХЕН. 10. 56
Серж лихо домчал меня из Вены на своем «Ягуаре». Он – во всем профи. В отличие от меня. Молча прощаемся, я вхожу в здание аэропорта. Оно большое и пустое. Наверно, день такой. Ищу свой рейс. Стокгольм. 11.40. Прекрасно. Есть время выпить бокал мюнхенского пива. Обожаю их пшеничное нефильтрованное. Получаю билет, оформляюсь. Прохожу сквозь магнит. Прохожу пасс-контроль. Вопросов нет. Вхожу в зал ожидания. И сразу – к бару:
– Ein Weissbier, bitte.
Рослый и загорелый бармен наливает, ставит отстояться. Я присаживаюсь к стойке. Рядом – благообразный старик в шляпе с пером. Баварец. Закуриваю. Все прошло нормально. И рука не подвела. И «Глок-18» молодцом. И Грегори правильно ехал. Он классно чувствует меня. Шесть лет мы работаем вместе. И пока только два прокола: швейцарец и русские. Ничего. Бывает гораздо хуже. Пиво передо мной. Жадно – первый глоток сквозь пену. Отлично. Вкус этого пива не меняется. Такое же, как в 84-м. Тогда я, прыщавый, первый раз приехал из смирного Роттердама в Мюнхен. «Аякс» – «Бавария». 2:1. Битва титанов. Мне тогда чуть не сломали нос в «Хоффбройхаузе». Как идиоты, мы приперлись туда после матча попить пивка… До армии я был крутым болельщиком. А сейчас – все равно, кто у кого выигрывает. Сейчас – моя игра. Я бью мой пенальти. Время от времени. И пока – забиваю…
Старик просит у меня огня. Даю зажигалку. Он роняет ее на пол. Поднимаю, помогаю прикурить. Руки у него ходят ходуном. Седой голубоглазый ариец. Наверно, воевал и кричал «Зиг хайль!». Старики беспомощны как дети. Мне тоже это предстоит. У этого, наверно, большая семья. Будет что-нибудь когда-нибудь и у меня. Не все же в уши когяру кончать. Допиваю, иду в самолет. Вокруг – все в норме. В салоне довольно пустовато. Видимо, в понедельник в Швецию баварцы не рвутся. Шведское пиво никакое. Получу бабки, дерну там чешского «Праздроя». Пристегиваюсь. Вытягиваю из сетки впереди стоящего кресла кем-то уже читанный «Auto, Motor und Sport». Листаю. Интересно: немцы признали «Mini Cooper» лучшим автомобилем года. Никогда всерьез не относился к этой машине. Во-первых, она – дамская. Во-вторых, слабосильная. Как немцы после Второй мировой… Наш полковник говорил, что лучшие немцы в ХХ веке остались в земле… он прав, наверное… о лучших голландцах вообще лучше помолчать… я – лучший голландец. Летучий голландец… А, вот что: есть «Cooper S» – 165 сил. Не слабо. Это уже интересно. Так. ABS. DSC. EBS. ASC+T. Нормально. Биксеновые фары. Шесть подушек безопасности. Куда столько? Одну – для половых органов, что ли? Датчик парковки. Датчик дождя. Дождя… Значит, сразу включаются дворники… а дождь… дождь может литься… или ливень… как в Гоа… когда сети уже развесили… а девка с плейером уже пошла… пошла за дайкири и виляла попой… и скамейка из тика… мокрая… мокрая, дура пролила… пролила мой стакан…
Журнал валится у меня из рук. А сам я кренюсь вправо, в проход. Пол с зеленой ковровой дорожкой плывет перед глазами. Ноги и красные туфли стюардессы:
– Что с вами? Вам плохо?
Руки мои чугунные и неподвижные. Пытаюсь открыть рот. Вижу, как тянется моя слюна. И капает на красный туфель. Справа в ухо – старческий голос, по-немецки:
– Марк! Что с тобой? Господи, ему опять плохо. Я же говорил – лучше посидеть дома… Фройляйн, нам нужно на выход…
– Вы летите вместе?
– Да, да! У него опять обморок. Помогите мне…
Рука старика отстегивает меня. И она совсем не дрожит.
Открываю глаза. Просторная комната. Окна зашторены. Высокий потолок. Я голый, распят на стене. Руки прикручены. Сталью и резиной. Ноги зафиксированы. Напротив сидят двое. Один из них – тот самый старик в баре. Другой – молодой, рослый. Перед ними – продолговатый металлический кофр. Что в нем – можно гадать. Бензопила? Влип. И сразу, похоже, влип серьезно. В голове – пустота и покой. Вспоминаю. Меня развели как лоха. Этот старый козел что-то подсыпал мне в пиво, когда я нагнулся за зажигалкой. Очень просто. Напрягаю мышцы. Пробую свои силы. Старик встает, подходит. Подходит совсем близко. Я вижу его лицо перед собой. Оно мужественно, морщинисто, с легким загаром. Темно-голубые глаза внимательно смотрят из-под наплывших век. Взгляд его ничего не выражает.
– Как ты, Хуго? – спрашивает он по-английски.
Опа! Знает мое настоящее имя. Для всех – Хуго ванн Баар погиб в Хорватии. И наспех похоронен под Вуковаром. Что он еще знает?
– Всё, – отвечает старик. – Мы все о тебе знаем. Что ты киллер. И только что убил в Вене человека. И летел в Стокгольм, чтобы получить деньги. 20 000 евро. Это твое настоящее. Мы знаем и прошлое. Знаем, например, что мальчиком ты ненавидел отчима и однажды насыпал сахару в бензобак его мотоцикла, чтобы тот разбился. Но отчим не разбился, а выпорол тебя мухобойкой. Мухобойкой из серого пластика. Знаем, что ты боялся ежей. Знаем, как звали твою первую девчонку. Элис. У вас с ней случилось все в лесу, у залива. Ты тогда слишком поспешил. В пятнадцать лет это бывает.
Старик замолчал. И отошел от меня. Кто они? Откуда они это знают? Мать? Она умерла от рака в 94-м. И она не знала про Элис. Про Элис… знали только я и Элис. Кто им рассказал? Элис? Она сто лет в Америке. А про отчима? Мать не могла рассказать. Кто они?
– Мы твои братья, Хуго, – заговорил старик. – Сейчас мы тебя разбудим. И ты станешь совсем другим. Твоя жизнь начнется заново. А чтобы тебе было легче пробуждаться, вспомни тот сон, что ты видел мальчиком на ферме Заелманов. Сон про синее яблоко. Про синее яблоко. Про си-не-е яблоко. Вспоминай, Хуго ван Баар.
И я тут же вспомнил. Этот сон! Я же забыл его навсегда. Навеки! Самый сильный сон. Который потряс меня. Мне было лет семь. Мать еще жила с отцом. И мы как-то поехали на ферму Заелманов. У них были коровы и овцы. И две собаки – Рекс и Виски. И двое детей – Мария и Ханс. С детьми и с собаками мы играли целый день. И я заигрался так, что налетел грудью на старую сеялку, ржавевшую в лопухах. Да так сильно, что чуть не потерял сознание от удара. Железная сеялка рассекла мне грудь до крови. Рассечение было неслабое, и Заелман повез нас с мамой в Ассен, чтобы там сделали правильную перевязку. В клинике меня положили на стол, сделали в грудь обезболивающий укол, зашили кожу и наложили повязку. А когда Заелман вез нас обратно, я задремал. И мне приснилось, что мы возвращаемся из клиники к Заелманам, едем на их старом красном джипе, и все так реально, ощутимо, как наяву, Заелман ведет машину, мама сидит сзади со мной, я положил голову ей на колени, ветер в окно, все запахи, машина тормозит, я поднимаю голову и вижу – и мама и Заелман спят, спят непробудно, я выхожу из машины, вижу дом Заелманов, вхожу и понимаю, что в доме все спят, и люди и собаки, а вне дома спят коровы и овцы, и вообще все вокруг меня – спят, спят, спят, стоит мертвая тишина, и я лишь один бодрствую, один могу ходить и смотреть, трогать все, я вхожу в гостиную, там в креслах спят Мария и Ханс, и вдруг я вижу на столе – синее яблоко, я подхожу, беру его и понимаю, что оно ледяное, очень холодное, но мне очень приятно держать его в руке, и я прикладываю его к груди, которая ноет и саднит, и становится так хорошо, свежо и просторно, что я начинаю рыдать от восторга, потому что бывает же так хорошо, так ужасно хорошо, и я понимаю, что пока синее яблоко со мной, мне будет хорошо, но также понимаю, что оно ледяное и тает, и когда растает, то больше никогда уже не будет хорошо, и я держу яблоко, но оно тает и капает, и с каждой каплей я теряю хорошее, теряю навсегда, и я рыдаю так, как никогда в жизни не рыдал, и просыпаюсь, потому что мама будит меня, чтобы я не обрыдался во сне, а я уже рыдаю, потому что этот чудесный сон уходит и больше его не будет НИКОГДА…
