Ознакомительная версия.
Еще на заре своей славы мы стали заводить неопределенные разговоры о переезде, но окончательное решение все время откладывали: глупо ведь покидать место, где нам — и прежде, и теперь — было так хорошо. Дом миссис Денди сделался для нас родным. Тут мы впервые поцеловались, впервые объяснились в любви, прожили свой медовый месяц; пусть — думала я — здесь тесно и убого, пусть ворох костюмов уже теснит нашу кровать, уезжать отсюда ужасно не хочется.
Но Китти утверждала, что это выглядит странно: у самих денег куры не клюют, а ночуем в одной комнате, на одной постели. И поручила жилищному агенту подыскать для нас квартиру в районе поприличней.
В конце концов мы переехали в Стамфорд-Хилл, далеко за реку, в мало мне знакомую часть Лондона (и, по секрету, немного скучную). На Джиневра-роуд был устроен прощальный ужин, все говорили, как им жалко с нами расставаться; миссис Денди даже всплакнула немного и добавила, что никогда уже в ее дом не вернутся прежние хорошие деньки. Потому что Тутси тоже уезжала — во Францию, участвовать в парижском ревю; в ее комнату должен был вселиться комедиант, мастер свиста. У Профессора появились первые признаки паралича — поговаривали, что он переберется в конце концов в приют для старых артистов. Симс с Перси процветали и планировали въехать в наши комнаты, однако у Перси завелась зазноба, и она ссорила братьев; впоследствии я узнала, что они расстались и начали выступать в двух соперничавших труппах менестрелей. Наверное, с наемными домами для артистов так бывает всегда: одна компания разъезжается, другая возникает, — но в последние дни, проведенные на Джиневра-роуд, я грустила не меньше, чем перед отъездом из Уитстейбла. Сидя в гостиной, где на стене красовался теперь, вместе с другими, и мой портрет, я раздумывала о том, как все изменилось с тех пор, как я впервые сюда попала, то есть всего за тринадцать месяцев, и мимолетом задала себе вопрос, все ли перемены были к добру. Мне захотелось снова сделаться простушкой Нэнси Астли, которую Китти Батлер любит самой обычной любовью, о которой не стыдно рассказать хотя бы и всему миру.
*
Улица, куда мы переехали, была совершенно новая и очень тихая. Наши соседи, наверное, были коммерсанты; их жены весь день сидели дома, для детей нанимали нянек, и те катали их в больших железных колясках, с натугой одолевая садовые ступени. Мы имели в своем распоряжении два верхних этажа дома, расположенного вблизи железнодорожной станции; квартирная хозяйка с мужем жили под нами, но они сами квартирой не занимались, и видели мы их редко. Комнаты нам достались опрятные, мы были первыми их нанимателями; такой красивой мебелью — из полированного дерева с бархатной и парчовой обивкой — мы никогда в жизни не пользовались, и потому нам даже боязно было садиться на стулья и диваны. Спален было три, одна из них моя — но это значило всего лишь, что там я держала в чулане свои платья, складывала на умывальник щетки и гребни для волос, засовывала под подушку ночную рубашку, — все ради девушки, которая три раза в неделю приходила убирать. На самом деле я ночевала в комнате Китти — большой спальне в передней части дома с высокой и просторной кроватью, предназначавшейся первоначально для супругов. Меня это забавляло, когда я туда ложилась. «Мы ведь супруги и есть, — говорила я Китти. — И мы вовсе не обязаны лежать именно здесь! Я могла бы отвести тебя вниз и целовать на ковре в гостиной!» Но я этого не делала. Здесь, на свободе, мы могли бы сколько угодно шуметь, позволять себе любые выходки, но старые привычки брали верх: нежности мы по-прежнему произносили шепотом и целовались под покрывалом тихонько, как мышки.
Но это, конечно, когда у нас бывало время для поцелуев. Мы работали теперь по шесть вечеров в неделю, и рядом не было Симса, Перси и Тутси, чтобы поддерживать в нас бодрость после концертов; часто мы возвращались в Стамфорд-Хилл такие усталые, что валились в постель и сразу засыпали. К ноябрю мы так вымотались, что Уолтер сказал, нам нужен отпуск. Обсуждалась поездка на континент и даже в Америку — там ведь тоже есть залы, где можно потихоньку обрасти зрителями; у Уолтера имелись там друзья, которые могли бы нас приютить. Но прежде чем время отъезда было назначено, мы получили приглашение сыграть в рождественском музыкальном спектакле в театре «Британния» в Хокстоне. Назывался он «Золушка», нам с Китти предназначали первую и вторую мужские роли. Предложение было очень лестным, об отказе не приходилось и помышлять.
Моя карьера в мюзик-холле, хотя и недолгая, была успешной, но на эстраде я ни разу не испытала такого удовольствия, как той зимой, когда играла в «Британнии» Дандини, при Китти, игравшей Принца. Любой артист скажет, что только и мечтает сыграть в рождественском спектакле, но чтобы понять почему, надобно самому получить роль в таком большом и прославленном театре, как «Брит». На три самых холодных в году месяца ты обеспечен работой. Ни гонки по концертным залам, ни поиска контрактов. Общаешься с актерами и танцовщицами, заводишь себе друзей. Своя гримерная, большая и теплая: предполагается, что ты переоденешься и нанесешь грим именно тут, а не ворвешься в служебную дверь театра впопыхах, уже в костюме, застегнув пуговицы в экипаже. Тебе дают готовый текст, и ты его произносишь, учат, как двигаться на сцене, и ты двигаешься, выдают чудеснейший костюм (мех, шелк, бархат — ничего подобного ты не держал в руках), и ты его надеваешь, а потом отдаешь обратно театральной костюмерше — ее дело следить за тем, чтобы он был целый и чистый. Такой веселой и доброжелательной публики ты еще не видел: любой твой бред встречают раскатами хохота, потому что наладились в Рождество хорошо повеселиться. Это как отдых от повседневной жизни, только тебе еще платят по двадцать фунтов в неделю — если тебе повезло так же, как повезло в тот раз нам.
«Золушка», в которую нас пригласили, была поставлена с особым блеском. Заглавную роль играла Долли Арнольд — красивое личико, голос, как у коноплянки, осиная талия (Долли славилась тем, что носила ожерелье вместо пояса). Было странно смотреть, как Китти на сцене крутила с ней роман, срывала поцелуй, когда стрелки часов приближались к полуночи, но еще удивительней было сознавать, что никто из зрителей не крикнет нам: «Розовые!», что, судя по их лицам, ничего подобного им даже не приходит в голову; они только радостно приветствовали под конец Принца и Золушку в свадебной карете, которую влекла шестерка миниатюрных лошадок.
Помимо Долли Арнольд выступали и другие звезды — на их выступления я ходила как платный зритель в «Кентерберийское варьете». Играя с ними на сцене, разговаривая как с равными, я чувствовала себя зеленой малолеткой. Прежде мне приходилось только петь и пританцовывать рядом с Китти, теперь нужно было исполнять роль: ходить по сцене со свитой охотников, спрашивать: «А где, господа, наш хозяин, принц Казимир?», шлепать себя по бедру, произносить жуткие каламбуры; с бархатной подушечкой опускаться на колени перед Золушкой и надевать стеклянную туфельку на ее миниатюрную ножку, а после удавшейся примерки приветствовать ее троекратным ликующим «ура», да так, чтобы публика подхватила. Если вам случалось бывать на рождественском спектакле в «Брите», вы знаете, какое это чудо. Сотню девушек наряжают в газ с золотой и серебряной бахромой, и они на движущейся проволоке пролетают над партером. На подмостках бьют фонтаны с разноцветной подсветкой. Долли в роли Золушки одевалась в золотой свадебный наряд с блестками на корсаже. На Китти были золотые панталоны, блестящая жилетка, треуголка; на мне — короткие штаны и жилет из бархата, тупоносые туфли с серебряными пряжками. Стоя рядом с Китти на сцене и видя фонтаны, парящих в воздухе фей, галопирующих лошадок, я едва верила, что не умерла по дороге в театр и не попала в рай. От пони, если они слишком долго жарились под лампами, исходит особый запах. Я обоняла его каждый вечер в «Брите», смешанным с обычными ароматами мюзик-холла: пылью и гримом, табаком и пивом. Даже сегодня, если ошеломить меня вопросом: «На что похож рай?», я отвечу, что там пахнет перегретым конским волосом, летают ангелы в газе и блестках, бьют алые и синие фонтаны…
Но Китти там, наверное, нет…
Тогда, впрочем, я так не думала. Я только была безумно рада, что мне нашлось здесь место и рядом со мной моя любовь; слова же и поступки Китти говорили о том, что она разделяет мои чувства. В ту зиму мы, пожалуй, проводили в «Брите» больше времени, чем у себя дома, в Стамфорд-Хилле, а бархатные костюмы и пудреные парики сделались обычным нашим облачением. Мы перезнакомились со всем театральным народом: с балеринами и костюмершами, техниками-газовщиками, бутафорами, плотниками, мальчиками-администраторами. Среди них даже нашелся кавалер Флоре, нашей костюмерше. Это был темнокожий парнишка, который сбежал в Уоппинге с корабля, от своей семьи, и присоединился к труппе менестрелей. Но голос у него оказался недостаточно хорош, и он нанялся рабочим сцены. Звали его, помнится, Альберт, но, как обычно в театре, он не особенно держался за свое имя и был известен повсеместно как Билли-Бой. Театр он любил еще больше, чем мы, и проводил там все время, играя в карты со швейцарами и плотниками, слоняясь за сценой, дергая веревки и поворачивая ручки. Альберт был миловидный юноша и Флоре очень нравился. Понятно, что он подолгу поджидал ее у дверей нашей гримерной, чтобы отвезти после спектакля домой, и мы с ним близко познакомились. Мне он нравился, потому что, как и я, жил на берегу и покинул свое семейство ради театра. Бывало, днем или поздним вечером мы оставляли Китти с Флорой хлопотать над костюмами и прогуливались по темному пустому театру, просто ради удовольствия. Альберт каким-то образом ухитрился раздобыть ключи от всех пыльных, потайных помещений «Британнии» — подвалов, чердаков, старинных бутафорских; он показывал мне корзины с костюмами, оставшимися от пятидесятых годов; короны и скипетры из папье-маше, доспехи из фольги. Раз-другой он водил меня вверх по крутой лестнице сбоку сцены на колосниковую площадку, там мы стояли, оперев подбородок о перила, курили на двоих одну сигарету и наблюдали, как порхал в воздухе пепел, падавший сквозь паутину веревок на помост, от которого нас отделяло шесть десятков футов.
Ознакомительная версия.
