— Здравого смысла? — усмехнулась Аня.
— Да, здравого, что плохого в этих словах? Главное, чтоб здравый смысл не превращался в расчетливость, выгоду, карьеризм! Чтобы он служил общему делу. Кстати, знаешь, как по-латыны звучит общее дело? Respublika. Республика! Не так у плохо, а?
— Тебе не кажется, — спросила Аня, поворачиваясь к Павлу, — что мы с тобой похожи на два воздушных шара времён Жюля Верна? И нас занесло так высоко в небо, что уже и земли-то не видно.
— Нет, не кажется! — рассмеялся Павел. — Мы с тобой стоим на твердой земле и правильно делаем, что верим в этих будущих депутатов, генералов, директоров! В хороших людей, которые дрыхнут теперь во всю ивановскую. Сопят в свои сопелки и совершенно не подозревают о блестящем будущем. Что же касается Жюль Верна, то я думаю, он был бы за эти наши фантазии.
— Жаль, что все-таки фантазии, — серьезно проговорила Аня. — И жаль, что, к примеру, на каждого из нас существует история болезни в районной поликлинике, личное дело в институте, на заводе, но нет личной истории каждого человека. Понимаешь, такую книгу надо писать всю жизнь, не только записывая туда, что уже произошло, но и предлагая, что надо сделать. Закончил человек школу — и он сам, и все остальные, с кем он будет иметь дело, должны знать, куда ему плыть, как двигаться, в чем он силен, а в чем слаб! Как ему жить и чего опасаться!
— Конечно! — обрадовался Павел. — Ведь характеристики, которые пишут нам, — ха! — они только внешние факты регистрируют.
— Да и то не все! А главное — сам человек своих оценок не знает. В чем он силен, а в чем нет.
— Этакий прогноз личности на завтра, да?
— Комплексный, доброжелательный план развития личности! Известный ему самому.
— Где вы, Жюль Верн!
Они расхохотались.
— Всё это бред! — сказала Аня.
— Сегодня, может, и бред, а завтра — кто знает.
— А давай все-таки начнем! — сказала Аня. — Предскажем Зине и Жене их будущее. Прямо при ребятах. И назначим срок предсказания следующих судеб. И пусть ребята примут участие. Только приготовятся как следует. Подумают друг про дружку.
— Подумать о другом всегда полезно! — согласился Павел. Он вздохнул, переводя дыхание. — Ну что ж, Аня, к концу второго года работы, может быть, мы с тобой и изобретем… велосипед?
* * *
Женя думал, что будет действовать уверенно и жестко, как требовала необходимость, но ничего у него не выходило. Математика отказывала, как он ни понукал ее. Требовалось еще искусство, игра. Словом, на свои ноги рассчитывать не приходится, километры, которые отделяли лагерь от городка, где находились аэропорт и вокзал, никак не делились на обыкновенные мальчишеские силы. Автобус тоже не подходил — на конечной остановке всегда дежурит милиция, и ему обязательно зададут вопрос, куда это он поехал. Дети из лагеря жили привилегированно и катались только на своих автобусах. Все остальное было подозрительным, и Женя это учитывал.
Да и вообще! Он должен исчезнуть так, чтобы его никто не видел. Точнее, видело минимальное число людей. Сейчас вступал в силу фактор времени. Ему требовалось вернуться домой как можно быстрее. Допустим, день его поищут. На второй день объявят розыск, станут звонить домой. Вернее в интернат, где он числился по бумагам. На это уйдут еще сутки. За три дня он должен вернуться.
Конечно, мало. Если бы самолетом — раз, и там. Но самолетом он летел из дома, в сопровождении потливой тетки. Обратно на самолете не полетишь — нет документов. Не очень-то солидно получалось, но что делать? Он решил уехать, и надо ехать.
Больше оставаться тут не позволяет совесть. Нельзя ему здесь. Нельзя. Надо уходить. А это не так просто.
Кроме расчета, требовалось еще что-то. Какая-то изюминка. К вечеру отпустило. Он придумал.
Поднялся в корпус, покрутился на площадке, где болтались дежурные, и когда они, болтаясь от безделья, вышли на крыльцо, открыл тумбочку. Там хранились нарукавные красные повязки. Одну Женя аккуратно сложил и сунул в карман.
Потом он отправился в комнату для тихих занятий, отрезал половину ватманского листа, склеил — не очень аккуратно, правда, — большой белый пакет. Подумав, написал на нем красным карандашом печатными буквами: «ДОСТАВИТЬ В ПУНКТ X. СРОЧНО».
Под иксом мог подразумеваться любой город или поселок. Очень удобно для возможных объяснений.
В комнате никого не было, перед сном обычно народ болтался на площадке возле корпуса — не хотелось расходиться, пели дружинные песни, встав в кружок, раскачиваясь в такт словам Женя недолюбливал эти предсонные спевки, но сейчас его неудержимо тянуло вниз. Он взял квадратик бумаги, оставшийся от большого куска, и написал на нём: «ИСКУПЛЕНИЕ».
Потом сунул квадрат в конверт, заклеил его, сбежал в спальню и аккуратно положил конверт под матрац.
Он оглядел спальню, которую почему-то называли по-больничному: палатой. Одинаковые железные койки с железными сетками и одинаковыми одеялами. И подушки абсолютно конгруэнтны, то есть подобны. Так ему казалось совсем еще недавно И все пацаны были похожи. А теперь ему показалось, что даже у подушек свои характеры. Вот Генки Соколова — с подбитой щекой, сиваковская — толстушка; вытянутая, будто тянется куда-то, — Вовки Бондаря. Одна подушка Саши Макарова — как белоснежная пирамида Хеопса — каждое утро и каждый вечер ее подправляет, приглаживает Пим. Хороший всё-таки он мужик.
Женя задумался. Надо будет написать ему. Потом, когда всё кончится. Сесть на вечерок за письменный стол и откровенно объяснить, пусть поймет. К тому же ему ведь достанется больше всех. Может, даже его выгонят отсюда, мало ли что хороший мужик — сколько вожатых, небось, в этот лагерь мечтает попасть: море, фрукты, красота вокруг.
Он испугался этой мысли. А что, если и правда его выгонят? Надо дать тогда телеграмму дирекции. Срочную. Как только прилетит, так и отобьет.
Он сбежал вниз, хлопнул по плечу Кольну Пирогова, тот покосился, разомкнул круг, положил руку на загривок Жене. С другой стороны была Катя. Каждый стоял, пошире расставив ноги, обхватив руками плечи товарищей, стоявших справа и слева, и все потихоньку качались в такт песне. А вечер скатывался с неба в море и на берег, но как он падает в море — было видно особенно хорошо: воздух над головой стал темно-синим, а над водой, у горизонта, еще светло, хотя солнце уже зашло — пространство там мерцает бирюзой, и полоска эта все уже, уже, пока не захлопнется окончательно дверь минувшего дня и щель не исчезнет…
Лампы в фонарях только включенные помаргивают, разгораясь, а возле них уже вьется туча мошкары и ночных бабочек. Неверный свет этик ламп делает все лица одинаковыми, только те, кто загорел посильнее, кажутся негритятами, и Женя рад, что он — как все, к тому же ему повезло, он стоит спиной к фонарю и лицом к морю.
Эх, пацаны и девчонки! Что же происходит на белом свете? Почему, когда одним хорошо, другим обязательно плохо? Почему правильные поступки тянут за собой столько тоски и печали? Но ведь и оставаться здесь нельзя, немыслимо!
Женя качался вместе, с друзьями, перед глазами, по ту сторону круга, раскачивались лица Геныча и Зинки — она все улыбалась ему, улыбалась, ничего не подозревая, славные люди, Геныч, Зинка, Катька Боровкова, Лёнька Сиваков, Вовка Бондарь, белозубый Джагир, Полина — ее лицо бескровным кажется, совсем зеленым при химическом свете фонарей. Что-то произошло в отряде после того правдивого утренника, да, да. Женя чувствовал это, явственно чувствовал. Будто какая-то пелена спала с каждого. И все успокоились. Точнее, стали спокойнее. Всех как будто что-то соединило. Всех, кроме Жени. Они верили, что он — как все. И он соглашался с ними, делал вид, что так оно и есть. Что он мог поделать, если его правде отказались верить. Они почему-то уверены были, что Женя такой же, как все. Откуда такая уверенность?
Так вот — они успокоились, выяснив, что похожи друг на друга. Стали ближе. Этот круг, который поёт, — излучает дружелюбие и любовь. Пусть ненадолго, на остаток этой смены, но они стали родственниками, вот что!
Женя жадно вглядывался в лица. Знали бы они, что он решил! Но не в этом дело!
Женя вглядывался в лица ребят, запомнить бы их покрепче. Дурак, надо взять их адреса, чтобы потом написать каждому. Нет! Нельзя. Что он напишет? Что общего у них, кому он будет интересен, когда они поймут, что Женя соврал? Удивятся: ну и ну! Заругаются: какая сволочь, как прикидывался!
Эх, натворил же он дел. Всю жизнь теперь, до самой седой старости стыдиться ему, что согласился на подлог; за море, за удовольствие — говорить, что ты сирота, какая уж тут игра, какое притворство? Допустим, он не знал, чем может кончиться его рискованный психологический опыт. Пат не знала, ОБЧ не предполагал. Всё так. Но что это меняет?
Вот он стоит в кругу ребят, о существовании которых совсем недавно еще не подозревал, и готов разреветься, как малыш, от любви к ним и от собственного стыда. Он попал в мышеловку. Эту опасность можно было допустить. Он думал, есть угроза попасть в мышеловку рукой или ногой. А прищемило душу.
