— Писташ? — по-дурацки вырвалось у меня; я и говорила, и соображала, точно во сне.
— Я черкнула ей пару писем. Думала, она знает что-то про Мирабель. Но оказывается, вы никогда ей ничего не рассказывали, так?
Господи, Писташ! Почва ускользала из-под ног, одно неверное движение — и грянет новый обвал, и снова рухнет мир, который я считала устойчивым.
— Ну а вторая ваша дочь? Давно у вас с нею были контакты? Она что-нибудь знает?
— Ты не имеешь права, не имеешь права, — слова прозвучали едко, как соль, заполнившая мне рот. — Тебе не понять, что значит для меня этот дом, эта деревня. Если узнают…
— Ладно, ладно, мамуся! — У меня уже не было сил отпихнуть ее, а Лора уже обнимала меня за плечи. — Мы, понятно, вашего имени не упомянем. И даже если оно всплывет — а вам придется примириться с мыслью, что такое может случиться, — тогда мы подыщем вам для жилья другое место. Получше этого. В ваши годы так или иначе уже не следует жить в таком старом ветхом доме. Кошмар! Тут даже нормального туалета нет. Мы подыщем вам приличную квартирку в Анже. Ни одного репортера к вам не подпустим. Что бы вы о нас ни думали, мы станем о вас заботиться. Мы же не чудовища какие-нибудь. Мы хотим, чтобы вам же было лучше.
С непонятно откуда взявшейся силой я отпихнула Лору от себя:
— Нет!
И тут сквозь пелену до меня дошло, что здесь Поль, что он молча стоит за моей спиной, и тогда сквозь мой страх проросло и расцвело пышным цветом злорадное ликование. Я не одна! Теперь рядом со мной Поль, мой верный друг.
— Подумайте, мамуся, ведь это же в интересах всей семьи!
— Нет!
Я шагнула, чтобы закрыть дверь, но Лора уперлась в щель своим высоким каблуком:
— Нельзя скрываться вечно!
Тут вперед шагнул Поль. Он говорил спокойно, медленно растягивая слова, тоном человека, то ли в полном согласии с самим собой, то ли слегка заторможенного.
— Вы что, не слышали, что сказала Фрамбуаз? — произнес он с сонной улыбкой, а мне подмигнул; тут меня захлестнула нежность к нему, да так внезапно, что вся злость исчезла. — Если я правильно понял, не нужна ей эта сделка. Так?
— Это еще кто? — изумилась Лора. — Что он здесь делает?
Поль улыбнулся в ответ своей доброй, сонной улыбкой. И просто сказал:
— Друг. Самый старый.
— Фрамбуаз! — потянулась Лора из-за плеча Поля. — Подумайте над нашим предложением. Подумайте, как это важно. Иначе мы бы к вам не обратились. Подумайте.
— Подумает, будьте уверены! — добродушно сказал Поль и закрыл дверь.
Лора настойчиво принялась барабанить в дверь снаружи. Но Поль задвинул щеколду и для верности цепочку накинул. Через толщу дерева пробивался крикливым зудением голос Лоры:
— Фрамбуаз! Одумайтесь! Я велю Люку уехать! Все станет опять как прежде! Фрамбуаз!
— Кофе? — спросил Поль, направляясь в кухню. — От него, понимаешь, легчает.
— Ишь какая! — сказала я дрожащим голосом, кивнув на дверь. — Вот негодяйка!
Поль повел плечами.
— Да бог с ней, — простодушно сказал он. — Отсюда ее не больно слыхать.
У него все было просто, и я, выдохшись, подчинилась; он принес мне горячий черный кофе со сливками, корицей и сахаром и кусок черничного пирога с кухонного стола. Я ела и пила молча, и постепенно кураж снова вернулся ко мне.
— Она не отступит, — произнесла я после долгого молчания. — Так или иначе будет на меня наседать, пока не сдамся. И тогда она поймет, что тайны мне уже не удержать. — Я приложила руку ко лбу, ломило голову. — Понимает, не вечно же мне упорствовать. Это вопрос времени. Долго так не протянется.
— Так ты что же, капитулируешь? — спросил Поль спокойно, с некоторым любопытством.
— Нет! — резко ответила я. Он развел руками.
— Тогда чего городишь ерунду? Куда ей до тебя. — Тут почему-то он покраснел. — Сама знаешь: если захочешь, найдешь, как их одолеть.
— Одолеть? — Я чувствовала, что вскинулась сварливо, как мать, но ничего с собой поделать не могла. — Кого? Люка Дессанжа и его дружков? Лору с Янником? Еще двух месяцев не прошло, а они уже пустили под откос все мое хозяйство. Раз вступили на этот путь, им только и остается, что вперед и вперед, а к весне… — Я в отчаянии махнула рукой. — А если у них языки развяжутся? Ведь много не надо… — Слова душили меня. — Всего-то назвать имя моей матери. Поль покачал головой.
— Не думаю, что они на это пойдут, — спокойно сказал он. — Уж только не сейчас. Им нужна зацепка, чтоб торговаться. Знают, чем тебя шантажировать.
— Кассис все разболтал, — устало сказала я. Поль пожал плечами:
— Это уже неважно. До поры они тебя оставят в покое: вдруг ты одумаешься, вдруг удастся тебя убедить. Им нужно, чтоб ты сама согласилась, по доброй воле.
— И что? — снова во мне встрепенулась прежняя злость. — И сколько это продлится? Месяц? Два? Что можно сделать за два месяца? Да мне хоть целый год ломай голову, все равно ни до чего не…
— Неправда. — Поль произнес это ровно, без тени упрямства, вынимая из нагрудного кармана единственную, смятую сигаретку и чиркая спичкой о большой палец. — Стоит что тебе задумать, непременно сделаешь. Так всегда было. — Тут он глянул на меня поверх огонька своей сигареты и улыбнулся слегка грустной своей улыбкой. — Как тогда, помнишь? Поймала все-таки Матерую, а?
Я замотала головой:
— Тогда — совсем другое дело!
— А по-моему, очень схоже, — сказал Поль, затягиваясь едким дымом. — Прими это к сведению. Охота на рыбу, она многому в жизни учит.
Я озадаченно взглянула на него. Он продолжал:
— Возьми эту Матерую. Ведь удалось же ее поймать тебе, а больше никому.
Я задумалась, вспоминая себя в свои девять лет.
— Я к реке присматривалась, — сказала я после молчания. — Изучала повадки старой щуки, где она кормится, чем. И ждала. Мне повезло, только и всего.
— М-да… — Снова вспыхнул огонек сигареты, Поль выпустил дым из ноздрей. — Представь, что этот Дессанж — рыба. Ну? — Тут он усмехнулся. — Выясни, чем кормится, определи верную наживку, и он твой. Что? Не так?
Я смотрела на Поля. — Что, говорю, не так разве?
Может, и так. Узкий серебряный лучик надежды сверкнул в моей душе. Может быть.
— Стара я, чтобы сражаться, — сказала я. — Старая стала, устала.
Поль прикрыл своей заскорузлой потемневшей ладонью мою руку и с улыбкой сказал:
— Для меня — нет.
8.
Конечно, он прав. Рыболовство — отличная школа жизни. Помимо всего, Томас и этому меня научил. В год, когда мы подружились, мы много разговаривали. Иногда присоединялись Кассис с Рен, и тогда разговор переходил на предметы мелкой контрабанды: жвачка, шоколадка, баночка крема для Рен, апельсин. Похоже, у Томаса имелся неиссякаемый запас этих прелестей, и он раздавал их с небрежной легкостью. Тогда он неизменно являлся один.
После разговора с Кассисом в нашем убежище на дереве я поняла, что у меня с Томасом все четко обозначилось. У нас были свои правила — не дурацкие, навязываемые нашей матерью, а простые, понятные и девятилетнему ребенку: всегда начеку; сам себе голова; равные возможности для всех. Мы трое уже столько времени слонялись беспризорниками, что для нас было неописуемым, хотя и тайным, счастьем появление нового наставника — взрослого, олицетворявшего собой порядок.
Помню, однажды мы втроем его ждали, а Томас опаздывал. Кассис по-прежнему звал его «Лейбниц», а мы с Рен уже давно звали по имени. В тот день Кассис был какой-то нервный и угрюмый, уединился, сидел на берегу, кидал в воду камни. Утром у них с матерью вышла шумная стычка по какому-то ничтожному поводу:
— Был бы жив отец, ты бы не посмел со мной так разговаривать!
— Был бы жив наш отец, он бы только тебя и слушал!
От ядовитого ее языка Кассис, как всегда, сбежал из дома. У него в хижине на дереве хранилась отцовская охотничья куртка, и он сидел нахохлившись, завернувшись в нее, как старый индеец в одеяло. Если Кассис в отцовской куртке — это не к добру, и мы с Рен его не трогали.
Вот так он и сидел у реки, когда пришел Томас.
Томас сразу все заметил и, не говоря ни слова, присел чуть поодаль на берегу, ниже по течению.
— С меня хватит! — наконец бросил Кассис, не глядя на Томаса. — Я уже не ребенок. Мне скоро четырнадцать. Хватит, наигрался.
Томас снял армейскую шинель, кинул Ренетт, чтоб пошарила по карманам. Я лежала на животе на берегу и следила за происходящим.
Кассис продолжал:
— Комиксы, шоколадки, всякая дребедень. Война идет. А тут фигня одна. — Он возбужденно поднялся. — Глупости. В игрушки играем. Отцу моему голову снесло, а тебе, чистоплюю, хоть бы хны.
— Ты так думаешь? — отозвался Томас.
— Я думаю, что ты грязный бош! — рубанул Кассис.
— А ну пойдем, — сказал Томас, вставая. — Девочкам оставаться здесь, ясно?
