Проходя мимо цыпленка, Мари-Софи прибавила шагу и послала статуе убийственный взгляд: «Я придушу тебя, если ты заорешь: ”Можно мне посмотреть?”»
Но пищал цыпленок или не пищал – все взгляды все равно были прикованы к девушке, она уже была у всех на устах: «Вон идет эта Майя-Соф! Смотрите, как прилепился к ней позор – словно пьяная тень… Значит, правда, что говорят о девицах, которые позволяют себя насиловать…»
Воображаемые пересуды давили ее, и последние шаги к Gasthof Vrieslander она сделала, уже сгорбившись под тяжестью своего бесчестья. Дверь в гостиницу была открыта, за ней виднелся сумрачный вестибюль, в его конце – лестница, верхние ступени исчезали во тьме.
Остановившись у входа, Мари-Софи наклонилась вперед, оперлась руками на бедра и перевела дыхание: ей нужно было собраться с силами для последнего марш-броска вверх, к мансарде. За одним из уличных столиков сидел приезжий из загорода и ел колбасу, накалывая кусочки на острие ножа. Он опасливо покосился на девушку и принялся собирать свой тормозок.
Мари-Софи почти улыбнулась: значит, инхаберина и хозяин еще не вернулись. Инхаберина обычно велела супругу велеть мальчишке велеть всем, кто не покупал закуску у них в гостинице, проваливать с их тротуара. Хозяйка была убеждена, что они все как один неотесанная деревенщина и что ее долгом было обучить их настоящим городским манерам. По ее мнению, они не видели разницы между ценной мебелью для уличных кафе и заборными столбами: «Как бы им понравилось, если бы мы приперлись к ним в деревню и рассадили наших гостей на заборах вокруг их лачуг?»
Однако у Мари-Софи были дела поважнее, чем перекус неизвестного селянина: в убогой комнатушке на третьем этаже дома по Шпюльвассерштрассе жил мужчина, любивший ее – ей нужно было смыть с себя эту любовь.
Подобрав подол платья, девушка рванула в гостиницу: не глядя направо-налево, пулей проскочила мимо стойки регистрации и прямиком к лестнице, где чуть не врезалась в старого Томаса. Отступив в сторону, она отвернулась к стене, чтобы старик мог пройти по своим делам: ей было не о чем говорить с ним, союзником Карла. Но тот, схватив ее за плечи, закричал, стараясь, насколько мог, приглушить голос: «Боже, в шоке! Боже, в шоке!»
Мари-Софи вырвалась из его хватки: ей было плевать на состояние его Бога, старому идиоту поделом подобрать себе Бога по собственному образу и подобию.
Она заскакала через ступеньку вверх по лестнице, но с площадки второго этажа ей открылась картина не лучше: официант и посыльный мальчишка прилипли к закрытой двери комнаты номер двадцать три и буквально тряслись от возбуждения. Первый был готов отгрызть костяшки собственных пальцев, второй без остановки ходил вверх-вниз, как поршень. В комнате явно происходило что-то ужасное.
– Бедный, бедный бедолага!
Но прежде чем глаза Мари-Софи успели наполниться слезами, вслед за ней на лестничную площадку влетел старый Томас и завопил все тем же приглушенным голосом: «Она пришла! Она здесь!» С разгона налетев на девушку, он толкнул ее в объятия мальчишки, которого отбросило на официанта, а тому, в свою очередь, чтобы удержаться на ногах, ничего не оставалось, как ухватиться за дверную ручку. Дверь распахнулась – и они кучей свалились на пол комнаты номер двадцать три. Там, на кровати, сидела залитая слезами повариха, а над ней стоял один из мужской парочки».
«Ну и цирк!»
«Да, моей матери выдалось совсем немного времени, чтобы оправиться от того, что с ней сделал это мерзавец Карл Маус».
«А не слишком ли все это отдает каким-то нелепым фарсом?»
«Скажу прямо, мне самому хотелось бы, чтобы возвращение Мари-Софи домой было более драматичным и серьезным, но все произошло именно так: в этот день, когда она заслуживала безраздельное участие других, ей пришлось больше переживать о бедолаге, чем о себе».
«Я ей очень сочувствую!»
«Мари-Софи выкарабкалась из кучи-малы: из пасторской каморки долетали гневные восклицания, а в ответ на них – скрип зубами. Значит, бедолага все-таки жив!
Девушка вскочила на ноги, быстро оправила на себе одежду, смахнула с лица гримасу унижения и ринулась к дверям тайника. Завидев ее, повариха посинела от злости:
– Вот она! О, Боже мой, лучше ее спрашивайте, это она его заморочила, это она его испортила!
Мужчина преградил Мари-Софи дорогу, скомандовал плачущей женщине замолчать, а остальным жестом указал подняться с пола и увести повариху из комнаты. Он молча ждал, пока мальчишка с официантом, подхватив повариху под руки, выводили ее в коридор, а когда в дверях исчез и замыкавший шествие старый Томас, пытавшийся подбодрить бедную женщину сплетнями, явно сочиненными прямо на ходу, мужчина отступил в сторону и пропустил девушку в пасторскую каморку.
Бедолага, похоже, свалился с кровати и крючился на армянском ковре, пока второй из мужской парочки тщетно пытался подхватить его, но бедолага выскальзывал из рук, голый и верткий, как неожиданно очнувшийся после свежевания заяц.
Наклонившись к мужчине, Мари-Софи прошептала ему на ухо:
– Можно мне? Он всегда такой спокойный, когда я с ним…
Мужчина выпрямился и с язвительной интонацией поблагодарил ее за то, что она соизволила к ним заглянуть. Пропустив это мимо ушей, девушка дотронулась до плеча бедолаги – и он затих; она мягко взяла его за руку – и он поднялся на ноги; она легонько подтолкнула его – и он опустился на постель; она подложила сложенную лодочкой ладонь под его затылок – и он лег; она укутала его одеялом и покрывалом – и он закрыл глаза.
Присев на краешек кровати, Мари-Софи повернулась к мужчинам и увидела, что их гнев улетучился.
– Что здесь произошло?
Переглянувшись, они рассказали, что вскоре после ее ухода мужчина – «которого мы назовем здесь просто Л.» – ага… значит, проснулся и начал вести себя как-то угрожающе, видимо, бредил, или, во всяком случае, так подумала сидевшая с ним женщина. Однако скоро у нее появилось подозрение, что он просто смеялся над ней, потому что каждый раз, когда она подходила к нему, он притворялся спящим, но стоило ей только отойти, он снова таращился на нее и указывал рукой вниз, на свое причинное место, совершенно бесстыдно, как ей показалось, о чем она ему и выговорила (ее слова): что, мол, в его же интересах губу-то не раскатывать, она знавала мужчин и поважнее его!
– Она, случайно, в прошлом в театре не работала?
– Эээ, да, можно и так сказать…
Мари-Софи подтвердила стряпчую карьеру поварихи во благо оперного искусства, а двое продолжили: Наконец до поварихи дошло, что Л. приспичило облегчиться и он просил ее помощи. Она, естественно, сочла это за наглость: все, о чем ее просили, так это просто посидеть с ним немного, и она была не намерена созерцать его какашки, он вполне мог потерпеть, пока не вернется эта коза.
– Именно так она тебя назвала… Да… Вот только у него как-то получилось самому дотянуться до ночного горшка под кроватью…»
«Слушай, а не слишком ли много уже скатологии в этой твоей истории?»
«Нет-нет, она только начинается!
Мари-Софи ужаснулась, она и представить себе не могла, что бедолага был способен на столь неприличное – на что, казалось, намекало повествование этих двоих, а они продолжали: Так вот, как только горшок очутился в руках Л., он тут же принялся наигрывать на нем, и повариха решила, что пришел ее последний час. Мужчина проводил пальцами по ободку горшка и постукивал по нему снаружи, чередуя шуршащие «ш-ш-ш-у» с металлическими «дон-н-н», из чего складывалось неслыханное музыкохульство, от которого бедная женщина краснела до корней волос. А когда он подключил к этому свой голос, загудевший в гипнотических перепадах, она совсем обессилела от стыда. Никогда раньше не приходилось ей слышать ничего подобного!
