Неужели я действительно решила убить и испоганить своего Бога, о чём и Лела написала в своём дневнике, трактуя мои действия как вечное желание двуногого существа убить Спасителя? Разве мы все не делаем то же самое, причём только потому, что хотим быть на его месте, хотя сами не стоим даже Божьего мизинца? Но следует принять во внимание и другое, что противоречит тезису о том, что я хотела убить своего Спасителя. Я перерезала себе вены буквально через несколько минут после её ухода, причём заколкой, которую она мне сама и подарила. Зачем мне было убивать себя, если я хотела убить своего Бога? В тот момент мне казалось, что боги исчезают, что они снова возвращаются на небо, пробыв некоторое время на земле, чтобы дать скрижали заповедей глиняным существам, в которых они вдохнули души. За этим последовало моё бездумное, маниакальное нанесение татуировок (и по сей день у меня есть татуировки, скрытые под одеждой, некоторые я удалила лазером), кульминацией которого стал год промискуитета, пьянства и совершенно аморального поведения; из-за которого я пропустила целый год учёбы. Да, я на самом деле вела себя аморально, пила и была даже хуже, чем этот сегодняшний датский козёл из автобуса; может, я потому и врезала ему так, что выбила зубы, что меня стало тошнить от себя и пришло время влепить себе самой по-настоящему, свести счёты с собственным телом, дать себе истечь кровью! Все эти три вещи: перерезанные вены, наркотики и беспорядочные половые связи, возможно, и вызвали необходимые 11 минут осквернения Божества: за что я мстила — за то, что она уехала, предала и обманула меня своими теориями верности и вечного вращения электрона вокруг протона? Так ведь уехала она, а не я.
Но: я знаю, что правда о тех 11 греховных минутах, за которые я осквернила белого ангела на её собственной свадьбе, совсем другая. Я не писала об этом в дневнике, потому что знаю, что, даже если бы и написала, ни один человек, а тем более Лела, мне бы не поверил. А именно: те 11 минут с её мужем назывались — асексуальность, точнее предсексуальность. Чтобы понять меня, надо знать, что «асексуальный» не значит, что некто испытывает отвращение к сексу, так же как аморальный не значит, что некто совершает плохие поступки, а просто указывает на того, кто находится в предморальном состоянии и ничего не знает о морали. Когда я готовилась к экзамену по антропологии, то наткнулась на знаменитый случай с диким мальчиком из Аверона. Я очень хорошо помню: в 1800 году из леса Сен-Сернен вышел 12-летний дикарь, про которого никто ничего не знал: ни кто оставил младенца в лесу, ни каким образом он выжил и кто его вырастил. Его назвали Виктором. Он не умел говорить, не любил закрытого пространства, справлял нужду стоя и без предупреждения, срывал с себя одежду, когда его одевали, кусал людей, когда они приближались к нему. Виктор не был ни морален, ни внеморален. Он был аморален. Ни добрым, ни злым. Он «крал» всё, но не крал, потому что понятия не имел о краже, просто забирал всё, что видел. Он не проявлял никаких признаков сочувствия. Все окружающие его люди служили удовлетворению его потребностей. Будь у него моральное сознание, Виктора назвали бы законченным эгоистом.
Так и те мои 11 греховных минут были просто тоской по асексуальности: состоянию, когда человек ещё не знает, что сексуально, а что нет. И эта асексуальность была связана с ней, с Лелой, с тремя райскими годами, в течение которых угасало детство, и мы становились девушками. Я уже говорила, что наши отношения были отношениями Бога и человека, что безусловно подразумевает асексуальность. Правда в том, что за те 11 минут с её мужем я не испытала никакого сексуального удовольствия, я просто вернулась в досексуальный этап с Лелой: можно сказать, что мне казалось, что в те моменты я была с ней, а не с ним. Что Лела расчёсывала мне волосы (как она часто делала, пока я сидела у неё между колен, и в этом не было ничего сексуального), готовя меня к выходу на улицу. Я не помню никакого сексуального ощущения за эти 11 минут. У него, напротив, было сильное сексуальное сознание; он работал с моим телом, как рабочий работает на хорошо знакомом станке; поэтому он был груб и самоуверен, как животное.
Но как бы я это ни называла, предсексуальностью, асексуальностью, переносом чувства с него на Лелу, я совершила грех. Потому что, даже если в те 11 минут я желала быть с Лелой и находилась в стадии предсексуальности с Лелой, то всё-таки я провела эти 11 минут не будучи аморальной; я не была дикарём Виктором, не различающим добро и зло. Я знала, что это зло, и всё же согласилась. И вот так я впала в блуд: как можно достичь асексуальности через секс? Это всё равно как пытаться дойти до Бога через дьявола.
А я, кажется, именно этим и занимаюсь всю жизнь.
Бутылка пуста.
Через две минуты я в отчаянии и со слезами на глазах стою у подъезда. Поднимаю глаза: лампа в комнате Лелы уже погасла. Смотрю на окно Нины с противоположной стороны улицы: и там потушили свет, режиссёр, наверное, закончил «съемку», и его раскалённые яйца остывают и дымятся, как перегретые прожекторы в темноте. Сладкое вино у меня в паху становится яростной, дикой жидкостью, текущей по венам к мельчайшим капиллярам кожи. Желающей отмщения.
По улице с пьяным рёвом едет автобус. Я поднимаю руку, водитель останавливается, жаркий клубок на палубе орёт в трансе и радости, и я вступаю на пьяную палубу.
ЛЕЛА
В пять семнадцать позвонили из полицейского участка. Я с трудом проснулась, телефон раскалился от звонков. В парке около шлагбаума задержали голую женщину, её обвиняют в мелком хулиганстве и, возможно, в проституции. Иностранца, который был с ней, отпустили. Сейчас отведу Филиппа в детский сад и пойду её выручать. Я думаю, что это конец наших отношений.
АНЯ
Как только меня выпустили из полиции, мы разошлись. Я сказала ей, что хочу немного посидеть одна в церквушке у железной дороги. Она ничего не ответила. Когда я переходила через железнодорожные пути у шлагбаума, из сторожки вышел смотритель, который был свидетелем наших ночных оргий в парке перед заводом «Црвена застава»; вполне возможно, что он и вызвал полицию. Он показался мне очень, очень знакомым, но я не могла вспомнить откуда я его знаю. Я отвернулась от стыда, чтобы он не узнал во мне одну из тех голых девиц в парке, которые устроили групповуху для пьяных богатых иностранцев.
То, что произошло этой ночью, было вполне ожидаемо по логике подсознания, но не по логике сознания. Сначала я увидела картинку, на которой голые мужчины и женщины занимались любовью; но эта картина имела третье измерение: как натюрморт, на котором художник нарисовал лежащие на тарелке виноград, банан, яблоко, но апельсин не нарисовал, а приклеил к поверхности картины; только он был настоящим. И вот из-за одного этого апельсина становится реальной нарисованная тарелка. Секс сегодня полностью превратился в картинку, и единственное, что в этой картине реально — это гениталии: на них фокусируется камера. Из всего того, что я видела на кухонном столе, поверить можно было только его толстому фаллосу и сморщенным яйцам: они были тем самым апельсином на картине художника. Из-за этого странно настоящего фаллоса во мне проснулась жажда реальности. Масла в огонь подлила мысль, что та женщина изменяет мужу с любовником. Измена — это сердцевина нашей подверженной страстям цивилизации: цивилизация и существует только потому, что она всё обманывает и ни во что не верит, но в соответствии с верой, при этом веря, что ничто не заслуживает веры — как самый затурканный верующий, которому нет спасения.
Увидев, что Лела прочитала моё позорное признание, я спустилась вниз и села в автобус. Датчанин уже нашёл себе какую-то девицу, пришлось окрутить одного немца; хотя я хотела наказать себя именно с этим волосатым, вонючим датчанином, по безмерной отвратительности сравнимым с тлеющим мусором, упакованным в кожаный контейнер.
