И в самом деле, они подготовили целый перечень. Мы два часа занимались только записью. Во время исполнения некоторых произведений Лайам старался поддерживать беседу, чтобы обезопаситься от обвинений в монтаже.
Потом гости вчетвером ушли — и вечер закончился.
Опять обнаружила его записки на клочках бумаги…
Новый порядок, холодные белые лампы горят и гаснут.
Торнадо с нимбом.
Какой-то человек бросает растерзанный труп в багажник «шевроле».
«Боинг 747», отель на крыльях, летит в Иерусалим, со складными стульями вместо кресел.
В конечном итоге полицейские все-таки выяснили, кто прикончил парня-трансвестита в далеких семидесятых. Убийцей оказался кондуктор Бен, тот самый, что так горевал при виде тела — на пару с человеком, который подвез меня со станции. Ведь меньше всего подозревают того, кто находит жертву. У них произошла какая-то ужасная размолвка на почве секса; кстати, впоследствии выяснилось, что у Бена случились столь же чудовищные «неувязочки» еще с тремя несчастными.
На следствии Бен сам признался, что накричал на девчонку, потому что хотел, чтобы тело сильнее разложилось, прежде чем его найдут. Глупец. Если уж так боялся, что покойника обнаружат, прошел бы четверть мили до туннеля.
Я подумала о той чудовищной находке и сразу вспомнила Джереми — таким, каким я впервые увидела его в больнице. Ощущение присутствия какого-то божественного промысла объединяло оба происшествия. Я решила снова наведаться к железной дороге. Может, аура того места подстегнет что-то внутри, наведет на воспоминания о римской ночи на крыше дискотеки. Одним словом, не повредит.
Я доехала до бухты Подковы — день выдался чудесный! — припарковала машину и взобралась на железнодорожное полотно. Все выглядело, как и раньше, даже запах стоял прежний. Приятное чувство, будто время не коснулось этих мест. Я сорвала веточку молодой ольхи, в точности такую же, какой проверяла труп. Подошла к месту, где когда-то лежал покойник: ничто не напоминало о том, что человек встретил здесь свой конец — не было ни выцветшей на солнце пластмассовой маргаритки, ни пары колышков, вбитых наподобие креста.
Я прошла чуть дальше. На кустах висела ежевика, и птицы устроили здесь настоящее пиршество. Казалось, теперь на путях меньше мусора, чем в прежние времена, ну а в остальном — семидесятые, да и только.
Как я ни старалась, ничто не навевало воспоминаний о той ночи в Риме: не помню ни группового изнасилования, ни назойливых приставаний. Я была с собой полностью честна; если бы могла забыть о беременности, давно бы выкинула все те события из головы.
Послышался какой-то шум: приближалась тележка, какие гоняют по железной дороге по мелким поручениям. Тележка замедлила ход, и управлявший ею человек что-то проговорил в устройство связи, а затем обратился ко мне:
— Эй, здесь ходить нельзя. Это частная собственность.
— Разве?
— Вы что, про одиннадцатое сентября не слышали?
Я удивленно вытаращилась на него.
— Все, я вызываю копов.
— Валяйте.
Мы оба понимали, что разговор ни к чему не приведет. Он ушел, а я вернулась к машине. Кое-что в этой перепалке подкинуло мне одну мыслишку. Вот что я сделаю: закажу билет на завтра до Вены. Полечу через Франкфурт первым классом — плевать на деньги, буду путешествовать как самый настоящий толстосум. И еще я сообщила о времени своего прибытия герру Байеру. В желудке вьюжит, в голове туман; на сердце то ли свинец, то ли золотой слиток — не разобрать.
И последнее перед отъездом: несколько лет назад я начала вести список дел, в которых не сильна, и дала зарок больше ими не заниматься. Например, я перестала выковыривать застрявшую в ксероксе бумагу; ломать голову над тем, как устроена моя машина; искать логику в насквозь фальшивом шоу «Мисс Америка». Мне казалось, что отныне жизнь моя станет легче и рациональнее — и в какой-то степени так и получилось. Но теперь я поняла, что, отказавшись от определенных вещей, я лишила себя миллионов нитей случайностей, которые привели бы меня к новым людям, к новым возможностям — к тому, из чего складывается жизнь. Так что теперь я буду набивать шишки — начну браться за то, чего никогда не делала. И даже не пыталась делать.
Ну что ж.
Эти строки я пишу в тюрьме где-то в окрестностях Франкфурта — в Морфельдене, если не ошибаюсь. Когда меня сюда везли, кто-то открыл дверь машины, и я увидела надороге знак с этим названием. Последние три часа я провела в одиночной камере, что само по себе является какой-то грандиозной шуткой судьбы, поскольку всю жизнь я провела в одиночку. А теперь вам, наверное, захочется узнать, как я сюда попала?
Похоже, тюрьма не настолько страшное место, как говорят. Никаких татуированных зеков, которые режут себе вены и поливают кровью охранников. Никаких грязных камер с многолетними слоями блевотины, дерьма и порнографии. Никаких художеств на стенах, вырезанных опасными бритвами. Вообще эта камера — чистое помещение с белыми стенами размером, положим, с мою спальню. Здесь никоим образом невозможно определить время суток и на удивление тихо. Могу привести в пример куда более страшное наказание, чем одиночка в немецкой тюрьме. Здесь и кормят неплохо — за три часа меня уже покормили капустой, свиными колбасками и свежими овощами. Персонал довольно дружелюбен.
Попробую рассказать, как я докатилась до тюремной камеры. Когда я взяла билет до Вены, на меня вдруг снизошло удивительное спокойствие — так бывает, когда примешь какое-то трудное решение: оставляешь сомнения, и наступает блаженный покой. Карлик и все подхалимы из нашей конторы откровенно ликовали, когда я рассказала, что улетаю в Австрию. Уверена, рабочий закуток, где я провела столько лет, теперь незаметно сольется с остальными, не оставив и следа от моего пребывания в «Системах наземных коммуникаций». Если бы сослуживцы узнали о необычных обстоятельствах, сопутствующих моей поездке, обо мне еще некоторое время поговорили бы; но делиться своим секретом с другими — то же, что показывать всем подряд метеорит: едва о нем узнают, он утратит для меня всяческую ценность.
Не открыла я истинной причины своей поездки и родным. Зачем? Неординарное происшествие в моей жизни, может, и заставит их оторваться от повседневной суеты, да и только. Через пару минут они позабудут о моем откровении, как об очередной пустой байке, какими и без того изобилует их жизнь. А моя тайна — не пустышка, и принадлежит она лишь мне.
Должна признаться, когда первое потрясение от покупки билета поутихло, я прокатилась по центру и порядочно потратила на смену имиджа в одном из самых дорогих салонов города. Все без толку. При моем приближении визажисты тихонько смылись, чтобы в задней комнате тянуть жребий, кому предстоит со мной работать. Надо отдать специалистам должное: они действительно старались — просто у меня, как видно, непрошибаемая внешность. Попытки обновить гардероб, которые мы с Джереми предприняли несколько лет назад, тоже ни к чему не привели; просто нет смысла. Я — славная, чистенькая, прилично одетая и обутая блеклость. Я даже в массовке не буду смотреться. При виде меня режиссер завопит: «Стоп! Вытащите ее оттуда! Она слишком серая для массовки!»
Еще должна заметить, что есть некоторая разница между полетом в Европу на чартерном «Боинге-747» в 1976 году и путешествии первым классом на судне компании «Люфт-ганза» «Шлезвиг-Гольштейн» в 2004-м. Я (!) поднимаюсь по аккуратной лесенке в «пузырь» — длиннющий добавочный салон, где пассажирам подают деликатесы и предлагают широкий ассортимент художественных и документальных фильмов и телепрограмм. Теперь понимаю, почему правящий класс так любит отделяться от низших слоев общества. Пролетарии взбунтуются, если увидят, какова сладкая жизнь наверху, в «пузыре». Единственное, что вызвало мое неудовольствие, — небольшая карта, вмонтированная в потолок, на которой отслеживались текущее местоположение нашего самолета, температура за бортом и предполагаемое время прибытия. Такое чувство, что я вижу свою жизнь в миниатюре. Секундная стрелка движется и, как выразились Джереми и «Пинк Флойд»: «Дышать тебе все меньше, и ты на день ближе к смерти» 9. Или, как сказал Джереми: «Зато, если перепеть наоборот, получается, что ты на день ближе к рождению».
Только что навестила некая госпожа Гринуэй, сотрудница канадского правительства; интересовалась, устраивают ли меня условия содержания в тюрьме. Пока это единственный человек, с которым мне разрешили пообщаться.
— Устраивают? Да я бы с радостью здесь поселилась.
— Не надо ерничать, мисс Данн. Я здесь для того, чтобы с вами обращались надлежащим образом.
— Я не ерничаю. Меня здесь все устраивает. — Я не стала распространяться о своем твердом убеждении: людской презренной породе столько с рук сходит, что мы заслуживаем куда более сурового наказания.
