Избавившись от апельсина, я поднял случайно оброненную салфетку, достал сигарету, постучал ею о портсигар, уминая табак, потом охлопал карманы, ища зажигалку. Все это позволило мне целую минуту не поднимать глаза. А когда я их поднял, выяснилось, что сестры смотрят совсем не на меня, а на то, как Дональд неуклюже пытается забрать апельсин у Лили. В конце концов злосчастный плод с глухим стуком упал на стол, Дональда объявили проигравшим.
Наши дамы стали обсуждать, какой ему назначить штраф. Лили настаивала, чтобы он съел апельсин, прямо с кожурой и косточками. Луиза попросила его спеть неаполитанскую песню, Магда – поцеловать канадскую медсестру, сидевшую за угловым столиком. Я предложил рассказать всем присутствующим в зале, чем хорош автомобиль «Хиллман-Уизард», по-итальянски, разумеется. В конце концов дамы смилостивились и разрешили сделать выбор ему самому Дональд выбрал песню.
Я-то думал, что он, как школьник, встанет на стул и вполголоса напоет какой-нибудь куплет. Но мой друг стремительно (мы не успели его остановить) направился в дальний конец зала и сел за рояль, крышка которого была уже поднята.
Сначала прозвучали первые аккорды Первого концерта Чайковского, этим Дональд хотел привлечь внимание публики. Затем, выждав несколько секунд, он пропел три куплета из «Санта Лючии». Я никогда ее не слышал, но был покорен мелодией, которую не смог испортить даже блеющий тенорок моего друга. Была в этой мелодии фольклорная безыскусная напевность, что-то очень знакомое, перекликавшееся со смутно помнившимися каждому из нас колыбельными.
Дональд встал, близоруко щурясь, под дружные аплодисменты. Момент для завоевания публики был подходящий: люди обрадовались неожиданному представлению и поскольку не слишком еще набрались, были в благодушном настроении. Дональд сыграл еще американские песни «О, Шенандоа» и «Мой старый отец», они пользовались большим успехом на концертах, которые когда-то устраивались в «малом зале» моего колледжа, и только после этого вернулся за столик.
К роялю стали подходить и другие посетители, а мы покинули клуб. Дональд снова рулил, теперь уже по серпантину вниз, к берегу. Артист наш всех настроил на песенный лад. Каждый напевал что-то свое, сразу было понятно, кто что любит. Луиза – арию Мими из «Богемы», очень выразительно, но ее голосок почти заглушался ревом мотора. Лили – епископальный гимн, а Магда – песенку про генуэзского рыбака, насколько я понял, довольно скабрезную.
Когда подъехали к pensione, я предложил пойти поплавать, но Лили сказала, что уже слишком холодно. Луизу как самую проворную послали наверх за бутылкой, припрятанной в буфете. Остальные остались ждать в спускавшемся к морю садике, обнесенном оградой.
Примерно через час мы с Луизой сидели на песке, привалившись спинами к стволу дерева. Мы с ней сбежали от остальных.
А война… что война… в тот момент мы были от нее на безопасном расстоянии.
Из Анцио мы отбыли в мае, мой батальон вошел в Рим, где нас приветствовал тщеславный и заполошный генерал Кларк. Американец так торопился первым войти в Рим, что упустил целую армию противника[27]. Между тем западное побережье Италии, от Салерно до Рима, оказалось заложником военных игрищ. Сначала его бомбили союзники, потом отступающие немцы. Ходили слухи, что они успели заминировать много домов в прибрежной части Неаполя. Рыболовецкие суда долго не выпускали из порта, и оголодавшим людям приходилось клянчить или воровать у оккупантов крохи еды. В городе было полно шпионов, доносчиков, сутенеров и иностранных солдат, которым частенько нечем было заняться. И только молитвенные песнопения, доносившиеся из немногих уцелевших церквей, напоминали о нормальной жизни, которая, казалось, больше никогда сюда не вернется.
Состоялась высадка в Нормандии, и Второй фронт все-таки открыли, теперь все выглядело так, что мы начали, наконец, брать верх в Европе. Но впереди нас ждали месяцы, а то и годы сражений. Немцы это вам не итальянцы: они не станут покорно драпать и спасать свои шкуры. Они предпочтут залить все Апеннины своей баварской кровью, усеять их своими перемолотыми в мясорубке войны костями. И каким станет мир после этих побоищ?
Мы знали, что пройдут долгие годы, прежде чем мы получим ответы на множество риторических пока вопросов. И в то же время нам кружила голову возможность ненадолго забыть про войну. Отпуск ведь. Вот такие противоречивые чувства обуревали меня и ее, когда мы сидели на песочке. И никакой канонады. Это давало ощущение покоя, свободы.
– На сколько тебя отпустили? – спросила Луиза.
– На две недели. Потом медкомиссия. Определят, годен ли к строевой.
– А твоя рана? Она серьезная?
– Думаю, что все обошлось. Давай не будем об этом. Как твои друзья, родственники? Есть погибшие?
– Нет. Нам повезло. Кузен был ранен. Это все.
– Действительно повезло.
– Скажи, а что ты делаешь, когда они в тебя стреляют?
– То есть?
– Ну… когда ты знаешь, что надо драться, снова и снова рисковать жизнью.
Я рассмеялся.
– Мы молимся.
– Все-все?
– Все-все. Протестанты, католики, иудеи, буддисты. Каждый молится.
– А как же атеисты?
– В окопах атеистов не бывает.
То, что мы тайком сбежали от остальных, волей-неволей превратило нас в сообщников и сразу сблизило. Уж и не помню, о чем именно мы говорили, по-моему, мы оба особо ни во что не вникали. Но хорошо помню, что в каких-то обыденных мелочах часто совпадали. «Я тоже люблю инжир»; «Конечно! Арии у Пуччини просто чудо»; «Желтый цвет для платья как-то не очень» и тому подобные откровения, как будто ты только что все это про себя узнал. Чем обыденней был предмет обсуждения, тем с большим удивлением мы обнаруживали, что даже в этих пустяках как бы заодно. Наверное, нас несколько смущала тривиальность разговора, его несоответствие тому, что вершилось. Нам хотелось уйти от повседневности, хотелось, чтобы разговор стал отражением завязавшихся глубинных уз.
Узы… В самих этих словах – «узы», «привязанность», – слышится несвобода, желание подчинить, присвоить себе другого. Я же совсем этого не хотел. Мне нравилось, что эту девушку я даже в мыслях не назвал бы своей. Ее лигурийские глаза, завораживающие переливы голоса, мелкие жесты маленьких рук, смутно различимых в густеющей темноте… Ее детство, вся ее жизнь, отец, мать, сестра… Все это вместе взятое сотворило то существо, которое сидело рядом со мной. Без моего хотя бы секундного присутствия, без малейшего, пусть косвенного влияния на ее, Луизы, формирование.
Самым удивительным было не то, что мы оказались наедине; сладко будоражило, что я живой, сердце бьется, мысли скачут, и я словно растворяюсь в другом создании, всю душу готовый отдать этой тоненькой, непривычно живо жестикулирующей девушке. А ведь она сама по себе. Совсем. Она не я. Совсем не я.
Представительство Красного Креста располагалось в старом здании, в окна были видны доки. К главному крыльцу вела полукруглая мраморная лестница с балюстрадами и просторной лестничной площадкой, с которой ты сразу попадал в огромные комнаты, заставленные письменными столами и шкафами для документации. Атмосфера там была такой же, как в какой-нибудь чопорной школе для девочек. Прибавьте к этому перестук пишущих машинок, кипы плотной упаковочной бумаги и тихое жужжанье женских голосов.
Я ходил туда каждый день, предусмотрительно принося с собой гостинцы из американских пайков, которые доставляли в Неаполь, где я в первый день отпуска свел дружбу с мастером-сержантом Старком. Жевательная резинка, шоколад и фруктовые консервы обеспечивали мне часовое общение с Луизой, иногда в компании с другими девушками. Больше всего они радовались шелковым чулкам, даже их где-то ухитрялся добывать мой приятель.
Обычно я сидел на скамейке напротив той огромной комнаты, где работала Луиза. Сквозь окно, выходящее на лестничную площадку, я мог за ней наблюдать: как она что-то складывает и перекладывает, прежде чем уйти на ланч. Обычно мы спускались к стене со стороны бухты, усаживались на широкий парапет. У меня было немного белого хлеба; ей из посылок, приходящих в Красный Крест, раз в неделю полагалась банка ветчины. Мы несколько дней этим перекусывали, запивая скромные «сэндвичи» пивом или бутылкой воды из кафе. Чем ближе мы друг друга узнавали, тем полнее и осмысленнее становились наши разговоры. Но стоило мне придвинуться ближе или положить ладонь на ее руку, Луиза вся напрягалась или находила предлог, чтобы подняться.
Однажды я пришел намного раньше условленных тринадцати часов и расположился на скамейке в крытой галерее в глубине внутреннего дворика. На ступеньке лесенки, ведущей во дворик, дремал пес охотничьей породы, пойнтер-кросс. Крупный экземпляр, но судя по нечетким палевым и бежевым метинам на шкуре по и большим лапам, это был еще щенок. Из боковой дверцы вышли три женщины, остановились поиграть с псом. Одной из этих трех была Луиза. Она опустилась рядом с пойнтером на корточки, тот вильнул хвостом. Но этого Луизе было мало, она заставила пса подняться, теребя висячие уши, вплотную приблизила лицо к его морде, ласково что-то приговаривая на генуэзском диалекте. Пес в ответ стал нежно прихватывать зубами ее уши, жмурясь от удовольствия.
