Колетта, которая могла бы сесть с ними и участвовать в разговоре, решила быть домашним добрым ангелом и принесла им бутылку шерри, стаканы и удалилась, улыбаясь своей таинственной важной улыбкой.
— Ну, Люций, как продвигается твой капитальный труд? До чего я завидую, что у тебя есть время писать.
— А, да, книга. Я решил подсократить ее, ограничиться, так сказать, личным.
— Жаль это слышать. У нас хватает книг о личном. Я ожидал глубокого анализа марксистской идеи.
— Знаешь, Джон, страшно сказать, но я, пожалуй, отхожу наконец от марксизма. Изгоняю из себя этот вирус. Теперь я пишу стихи.
— Не может быть, чтобы ты говорил это серьезно. Нет ничего важней нашего отношения к Марксу. У тебя есть знания и время, не то что у нас, подневольных трудяг, которые должны зарабатывать на жизнь…
— С возрастом я понял, что все это не так интересно. Лучше размышлять о себе.
— Ты говоришь так, будто готов отправиться в дом для престарелых.
— Капитализм, Советы — это просто-напросто две формы правления, одинаково неэффективные и грубые, только наша предпочтительней, потому что не тирания. Социализм — это устаревшая иллюзия. Спроси любого в Восточной Европе.
— Люций, ради бога! Как ты голосовал на последних выборах?
— Я не голосовал.
— Ты не голосовал?! Как же ты можешь в чем-то разобраться или надеяться что-то исправить…
— Не могу и не собираюсь.
—.. если не опираться на Маркса? Я не говорю о Марксе Сталина?
— Знаю. Ты говоришь о настоящем Марксе, твоем Марксе. У каждого идеалиста он свой. Это как религия.
— Ты был историком. Но, чувствую, жизнь в деревне…
— Откровенно говоря, я окончательно порвал со всем этим. Думаю, марксизм — ужасная ошибка.
— Ладно, забудем о Марксе, раз ты не желаешь слышать это имя. А что насчет английской традиции, насчет?..
— О, английская традиция — это прекрасно, но это образ жизни, а не псевдонаука.
— Люций. Ты стал консерватором!
— Может, просто наконец-то осознал свою ограниченность. Поговорим о религии? Как Катон?
— Не надо!
— А Колетта… до чего мила стала, как выросла.
— Тоже не голосовала, Господи Иисусе!
— Герда шлет вам наилучшие пожелания, между прочим.
— О, ценю!
— И Генри.
— Как он, этот молодой выскочка?
— Он… изменился к лучшему… очень изменился, я бы сказал…
— Ему бы это не помешало.
— Он очень ответственно относится к своему новому положению.
— Какому положению? А, ты имеешь в виду положению богача.
— Провел ревизию своих владений, намерен ремонтировать дома в Диммерстоуне…
— Когда едет обратно в Америку?
— Обратно он не едет, а хочет…
— Люций, ты не можешь думать о марксизме того, что сказал. Любая рациональная идея, направленная на социальную справедливость…
— Кстати, это правда, что ты собираешься застраивать «Луговой дуб»?
— У меня нет на это денег, если б были, немедля построил бы двадцать домов. Склад в деревне…
— Так ты не собираешься строиться?
— Склад в деревне нужен мне позарез… Беллами говорил…
— Вернемся к Колетте…
— Обеспечение жильем — главная социальная проблема сегодня…
— У нее есть парень?
— Сколько комнат в Холле? Двадцать, тридцать?
— Просто интересно, есть ли у Колетты дружок.
— У Колетты? Откуда мне знать? Я всего-навсего ее отец.
— Не обручена, ничего такого?
— В нынешние времена не обручаются, а сразу беременеют.
— Между прочим, Герда шлет ей сердечный привет и…
— Люций, что все это значит? Герда хочет выкупить обратно «Луговой дуб»?
— Нет-нет…
— Потому что, если…
— Нет, она просто шлет ей сердечный привет и надеется видеть ее в Холле, и тебя, разумеется…
— Должно быть, у Герды размягчение мозгов. Люций, а почему ты не заходишь к нам? Я должен переубедить тебя насчет социализма, или Герда не пускает?
— Ты не понимаешь…
— Обидно видеть тебя домашней собачонкой этой чертовой женщины, любой решительный человек давно бы сбежал.
— Так случилось, что мы любим друг друга!
— Вздор! Это женатые люди любят друг друга, должны, они свыкаются так, что не могут друг без друга. А вы с Гердой столько лет жили у давно погасшего костра старой сентиментальной дружбы, которая и вначале-то была лишь иллюзией.
— Нельзя так говорить о жизни других людей, ты не знаешь…
— Господи, да я видел, видел, что ты влюблен в Гертруду, это было как дурное кино!
— Ну конечно, ты считал, что идеально женился, а все остальные живут так, что и в страшном сне не приснится…
— Молчал бы о моей женитьбе. Ты поддакивал Герде, когда та смеялась над Рут, ты сказал, что она синий чулок…
— Вовсе нет…
— Я не позволю тебе говорить о Рут, не желаю слышать ее имени ни от тебя, ни от этой чванливой суки, к которой ты присосался.
— Да я ничего не говорил о Рут…
— Говорил, ты намекнул…
Вошла Колетта. Она распустила и расчесала волосы, которые теперь струились по ее спине. Переоделась в сиреневое хлопчатое платье, волной вздымавшееся у лодыжек. Вошла быстро, как гонец с известием. Люций и Джон встали.
— Ты похожа на Афину на нашем гобелене, — сказал Люций.
— На гобелене Герды, это ты имеешь в виду. Колетта, ради бога, держи подол подальше от камина! Ради чего ты переоделась? У нас не званый вечер.
— Герда шлет тебе сердечный привет и надеется…
— Колетта, я запрещаю тебе близко подходить к тем чертовым людям, не то чтобы ты подходила к ним, но все же. Слушай, Люций, ты меня прости, мы должны быть разумными и не ссориться, прошу прощения, заходи поболтать время от времени, но только не выводи меня из себя, не упоминай о ее светлости и этом мерзком Генри, меня тошнит при одной мысли о них.
Позже дома, в безопасности, Люций подвергся допросу:
— Так он не собирается застраивать «Луговой дуб»?
— Нет.
— И она не обручена, ничего такого?
— Нет, свободна, как птица.
— И они настроены дружелюбно?
— Очень.
— Ты передал им все мои добрые пожелания и так далее?
— Ну конечно.
— И им было приятно это слышать?
— Да, конечно.
— Эти квакеры всегда были сообразительные. Джон Форбс молниеносно среагировал, когда учуял, что луг продается.
— Имей в виду, они люди гордые.
— О, я буду действовать осторожно, приглашу девушку на…
— Лучше подожди, поторопишься и все испортишь…
— Возможно, у Генри получится… Во всяком случае, насколько ты понял, они заинтересовались, это хорошо, ты молодец.
— Спасибо на добром слове, — сказал Люций.
Появился Генри в поисках виски. Его присутствие за обедом сделало невозможным дальнейшее обсуждение.
— Генри, дорогой, почему бы тебе не пригласить Колетту Форбс поиграть в теннис?
— Я не умею играть в теннис.
— Я думала, в Америке ты этому научился.
— Нет.
Генри вышел, хлопнув дверью.
Отправляясь спать, Джон Форбс сказал дочери:
— Что, черт возьми, стряслось, что Люций Лэм заявился к нам?
— Не представляю, — ответила Колетта.
— Это выше моего понимания. Уж не решил ли он наконец сбежать. Надо бы мне быть с ним подобрей.
— Я снова видел твоего сокола, — сказал Генри.
— А, ты шел через пустырь.
— Да, он производит сильное впечатление. А что собираются построить, когда все снесут?
— Роскошную гостиницу, — ответил Катон.
— Что ж, людям нужны гостиничные номера.
— Им нужны дешевые номера.
— Не уверен, если ты все еще здесь.
— Мог и не застать. Завтра уезжаю.
— И куда?
— Поживу у священника, отца Крэддока. Я дам тебе адрес.
Катон отложил встречу с Бренданом до тех пор, пока не обдумает свое положение. Теперь же вдруг, что показалось милосердным приступом слабости, он решил поразмыслить после того, как увидится с Бренданом. Не скрывалось ли за этим желание, чтобы Брендан внушил ему, скажем, остаться с Богом, продолжать любить Красавчика Джо? Для Катона это означало бы возможность достичь вершины блаженства: если бы только он мог не порывать с верой и найти в ней ответ, как удержать возле себя мальчишку и обоим при этом не погибнуть. Он собрал чемодан. Вызвал Джо, чтобы попрощаться. Он все еще не был уверен, как будет лучше: попрощаться коротко, небрежно или же со значительным видом? Катон чувствовал: есть нечто трудное и ясное, что он должен бы сказать Джо, сумей он найти нужные слова. Теперь ему казалось, между ними всегда происходил один и тот же разговор, всегда своего рода волнующий спарринг-матч, в который он позволял Джо незаметно вовлекать себя. Если бы он только мог прорваться к под линной откровенности, к правдивости с мальчишкой! Катон не мог не заметить, что перспектива подобного «прорыва» наполняет его еще и чувством снисхождения к себе, и сомневался, насколько ему следует или хочется открыться Брендану. Однако он испытывал облегчение оттого, что пока решение можно отложить и нет опасности, что прощание с Красавчиком Джо будет окончательным. Мысль, что вечером он увидится с Джо, вновь отозвалась настоящей физической слабостью и сумасшедшим счастьем, которого он и не пытался подавить в себе.
