Ознакомительная версия.
Мне он показался флегматичным, но в нем было какое-то застывшее величие, как у фигурки из слоновой кости. Я вновь обратил внимание на его великолепный английский язык и изящные жесты, когда он показывал мне кхмерскую голову Будды двенадцатого века, сделанную из песчаника, стоявшую в ногах кровати: «Оберегает мой сон». На низком белом книжном шкафу стояли греческие, сиамские и индокитайские статуэтки и каменные головки, большинство которых Бернгард привез из своих путешествий. Среди томов художественных репродукций и монографий по скульптуре и антиквариату я увидел «Гору» Вахела и книгу Ленина «Что делать?». Казалось, что квартира на необитаемом острове — с улицы не долетало ни малейшего звука. Степенный слуга в фартуке подавал ужин. Я взял себе суп, рыбу, отбивную и острую закуску; Бернгард пил молоко, ел одни помидоры и сухари.
Мы говорили о Лондоне, где Бернгард никогда не бывал, и о Париже, где он некоторое время учился на скульптора. В юности он мечтал стать скульптором.
— Но, — вздохнул Бернгард, мило улыбаясь, — провидение уготовило мне иное.
Я хотел завести разговор о предприятии Ландауэров, но не рискнул, боясь показаться бестактным. Сам Бернгард, однако, вскользь отозвался о нем так:
— Вы должны как-нибудь побывать у нас в конторе, вас это заинтересует — полагаю, это любопытно, хотя бы с точки зрения современной экономики.
Он улыбнулся, но на лице его застыло выражение крайнего утомления; у меня мелькнула мысль, что он, должно быть, неизлечимо болен.
Однако после ужина он просветлел и начал рассказывать о своих путешествиях. Несколько лет назад он совершил кругосветное путешествие. Любопытный, слегка язвительный, всюду сующий свой изящный клювовидный нос, он повидал еврейские общины в Палестине, еврейские поселения на Черном море, революционные комитеты в Индии, восставшие армии в Мексике. Не без колебаний, осторожно выбирая слова, он передал свой разговор с китайским лодочником о злых духах и поведал не очень правдоподобную историю о грубости нью-йоркских полицейских.
Четыре или пять раз ужин прерывали телефонные звонки — к Бернгарду обращались за помощью или за советом.
— Приходите завтра, — говорил он усталым умиротворенным голосом. — Да… Уверен, все это можно уладить… А теперь, пожалуйста, больше не волнуйтесь. Ложитесь и спите. Прописываю две-три таблетки аспирина… — Он мягко, иронично улыбнулся, очевидно пообещав каждому одолжить денег.
— Пожалуйста, расскажите мне, — попросил он перед моим уходом, — если я не слишком дерзок, — что вас заставило переехать в Берлин?
— Желание выучить немецкий, — сказал я.
После предупреждения Натальи я не собирался поверять Бернгарду историю своей жизни.
— И вы счастливы здесь?
— Очень счастлив.
— Что ж, замечательно. Совершенно замечательно…
— Бернгард засмеялся своим мягким ироничным смехом. — Человек столь сильного духа, что может быть счастлив даже в Берлине. Вы должны открыть мне свой секрет. Разрешите мне учиться у вас мудрости?
Его улыбка погасла. Тень смертельной усталости снова легла на удивительно юное лицо.
— Надеюсь, — сказал он, — вы мне позвоните, когда у вас не будет других дел.
Вскоре я посетил Бернгарда на службе.
Фирма Ландауэров располагалась в огромном здании из стекла и стали неподалеку от Потсдамерплатц. Почти четверть часа я пробирался через отделы нижнего белья, верхней одежды, электрических приборов, спортивных товаров и ножевых изделий к особому закулисному миру торговли, к комнате отдыха, в помещение, где заключались сделки, и в личные апартаменты Бернгарда. Портье провел меня в небольшую приемную, обшитую панелями полированного дерева, с роскошным голубым ковром и гравюрой с изображением Берлина 1803 года. Через несколько минут вышел сам Бернгард. В галстуке и в легком сером костюме он выглядел моложе и элегантнее.
— Надеюсь, вам нравится эта комната? — сказал он.
— Раз уж людям приходится дожидаться здесь, нужно создать более или менее приятную обстановку, чтобы смягчить их нетерпение.
— Здесь очень мило, — сказал я и добавил, чтобы поддержать разговор, так как чувствовал легкое замешательство: — а что это за дерево?
— Кавказский орех.
Бернгард произнес эти слова с обычной чопорностью, очень отчетливо. Вдруг он усмехнулся. Мне показалось, что он сегодня в гораздо лучшем расположении духа. — Пойдемте, посмотрим магазин.
В отделе скобяных изделий женщина в фирменном халате демонстрировала достоинства патентованного кофейного фильтра. Бернгард остановился, чтобы расспросить, как идет продажа, и она предложила нам по чашке кофе. Пока я потягивал свой, он пытался втолковать ей, что я известный кофейный магнат из Лондона, и поэтому неплохо бы узнать мое мнение. Женщина уже готова была поверить, но мы оба так смеялись, что она заподозрила подвох. Тут Бернгард уронил свою чашку, и она разбилась. Он ужасно смутился и долго извинялся.
— Это не имеет значения, — уверяла его продавщица, словно мелкого служащего, которого могли уволить за неловкость. — У меня есть еще две.
Вскоре мы подошли к отделу игрушек. Бернгард сказал, что они с дядей не позволяют продавать в своем магазине игрушечных солдатиков или оружие. Недавно на собрании директоров у них возник ожесточенный спор об игрушечных танках, и Бернгарду удалось отстоять свою позицию. «Но это только первый шаг», — меланхолично добавил он, беря в руки игрушечный трактор с гусеничными колесами.
Потом он показал мне игровую комнату, где детишки могли играть, пока их мамы делали покупки. Няня в фирменной одежде помогала двум мальчикам строить замок из кубиков.
— Видите, — сказал Бернгард, — как филантропия сочетается здесь с рекламой. Напротив этой комнаты мы выставляем особенно дешевые и броские шляпы. Матери, приводящие сюда детей, тотчас попадаются на эту удочку… Боюсь, вы сочтете нас грубыми материалистами…
Я спросил, почему нет книжного отдела.
— Потому что мы просто не решаемся открыть его. Мой дядя знает, что я бы оттуда не вылезал.
Над полками были развешаны разноцветные лампы: красные, зеленые, голубые и желтые. Я заинтересовался. Бернгард объяснил, что каждая из них подает сигнал одному из глав фирмы:
— Мой цвет голубой. Возможно, это в какой-то мере символично.
Прежде чем я успел спросить, что он имел в виду, голубая лампа, которую мы рассматривали, замигала. Бернгард подошел к ближайшему телефону, где ему сообщили, что с ним желают побеседовать в его офисе. Тут мы и распрощались. На обратном пути я купил себе пару носков.
В начале этой зимы я много общался с Бернгардом. Не могу сказать, что я хорошо узнал его за вечера, проведенные вместе. Он все так же оставался для меня за семью печатями — вялое, изможденное лицо в затененном электрическом свете, благородный голос, мягкий юмор. Вот он, к примеру, описывает завтрак со своими друзьями, правоверными евреями. «Сегодня, — сказал им Бернгард, — мы завтракаем на природе? Чудесно, не правда ли? Какая теплынь для этого времени года! И ваш сад так прелестен».
Вдруг он увидел, что хозяева смотрят на него с неприязнью, и с ужасом вспомнил, что сегодня праздник кущей.
Я засмеялся. История показалась мне забавной. Бернгард очень хорошо рассказывал. Но я все время ощущал какую-то досаду. Почему он относится ко мне как к ребенку? — думал я. — Он ко всем нам относится как к детям: к своему дяде и к тетке, к Наталье и ко мне. Он забавляет нас историями. Он располагает к себе, он очаровывает. Но его жесты, когда он предлагает мне стакан вина или сигарету, выдают высокомерие, вызывающее смирение Востока. Он не намерен поверять мне свои чувства, мысли и презирает меня, потому что я не знаю их. Он никогда не расскажет о себе или о том, что для него важно. И потому, что я не такой, как он, потому, что я его полная противоположность и охотно поделился бы своими мыслями и чувствами с сорока миллионами человек, если бы они этого захотели, я и восхищаюсь Бернгардом и одновременно недолюбливаю его.
Мы редко говорили о политическом положении в Германии, но однажды вечером Бернгард рассказал мне историю из времен гражданской войны. Его посетил приятель-студент, принимавший участие в сражениях. Студент очень нервничал и отказывался сесть. Потом он признался Бернгарду, что ему приказано передать письмо в редакцию газеты, окруженную полицией; чтобы проникнуть в здание, необходимо было взобраться на крышу и проползти по ней под прицельным огнем. Естественно, что он не рвался под пули. На студенте было толстенное пальто, которое Бернгард заставил его снять — в комнате было тепло, и по лицу молодого человека буквально струился пот. Наконец после долгих колебаний студент разделся, и к величайшему ужасу Бернгарда оказалось, что в подкладке было множество внутренних карманов, набитых ручными гранатами.
Ознакомительная версия.
