Променял бы он сейчас пряный запах, – в яви! – щекочущий ему нос, на все-все свои сны? И теперь в близости, живой силе и простоте её аромата, была и горечь. Столько лет. Прожитых напрасно. Уведших в тупик.
Сны! Они были всего-навсего снами, они не могли быть настоящими, как это разнеженное – в его руках – тело. Они были только подобием. Может быть просто обманом.
Привкус горечи. Он тоже был живым. И горячим. Ведь спины им грело из-под облаков нисходящее к Западу солнце Весны.
Бег. Лапы мягко трогают снег. И тело летит. Над белоснежным покровом. Дальше и дальше. В бесконечной и вечной ночи. В голодной ночи, где лишь безостановочный путь позволяет найти добычу. И влажные ноздри, в которых воздух свистит, укажут её. Верное чутьё направит на нужный путь. Бежать. Дальше и дальше. Ради добычи, ради тепла, ради звенящего трепета тела, ради жадных ноздрей. Ради бега. Туда в темноту, над которой встаёт немеркнущее и великое Сияние Севера.
И никогда не знав ничего подобного наяву, Джек снова видел это во сне.
**************
Пыль покрывала здесь всё. Старинное трюмо в прихожей. Овальное зеркало с резной рамой. Стоявший под ним овальный стол. Оскалившихся деревянных драконов на спинке кровати. Грифонов, поднявших голову на дверях комода. Двух пухлых амуров с поломанными луками, стороживших давно остановившиеся часы. Всё. Даже подоконники и кресла.
Аня едва не скрипнула зубами с досады. Неужели нельзя было догадаться сперва прийти одной и прибрать. Но она торопилась. Ещё и мама отняла целый день, с обычным неврастеническим упрямством доказывая, что не может дать ключи Ане. Ты же знаешь, какой у неё характер – повторяла она и сокрушенно кивая, заверяла Аню, что Мила непременно скоро вернётся из Анголы, бросив своего очередного, на сей раз чернокожего мужа, вернётся и будет предъявлять претензии – ей. Как будто ей оставили ключи, а не сама она получила их от Ани. Ане не хотелось водить сюда приятельниц, компании или Макса, а одной ей всякий раз становилось тут грустно, поэтому ключи перекочевали к маме. Теперь она возвратила их с тяжелым вздохом, после бесплодных разговоров и решительной угрозы Ани собрать у знакомых деньги и позвонить Миле, уточнить, кому распоряжаться квартирой. Милу мама боялась. Мила никогда не щадила её расстроенные нервы, как это делала Аня.
После всего Аня не могла ждать, сегодня, как на грех, не могла пропустить сдвоенную лекцию – дряхлый паралитик с блеющим голосом проверял всех по списку, в начале, в конце, в середине, только на это у него и хватало мощи – и она вообще забыла подумать, – как обычно! – что происходит в домах, в которых давно никто не бывал. Аня терпеть не могла пыль. При этом ей совсем не хотелось – сегодня! – мелькать перед Спиритом в фартуке и с тряпкой. К тому же в своем новом вязанном платье, на которое в институте несколько часов назад с удивлением смотрел каждый, кто имел хотя бы какие-нибудь глаза.
Аня включила в комнате верхний свет. Спирит зажмурился. Ему приятнее было рассматривать амуров при мягком свечении бра над кроватью.
– Знаешь, мне нужно немного навести порядок, ты извини, тут никто не жил давно, а я...
– Тебе помочь?
– Нет, не надо. Прости, я быстро. Не знаю чем тебя занять... – книги были во второй комнате, заинтересовали бы они его? – там было больше на немецком и португальском, чем на русском, там был и телевизор, обстановка была более новой, его это скорее бы раздражало, к тому же Аня не собиралась сейчас трогать вторую комнату и не хотела, чтоб он собирал там грязь. А он, словно перестал её слушать, щурясь вновь обратил лицо к амурам, потом вдруг закрыл глаза, – стал ещё более отрешённым, черты его полностью расслабились – и потянулся к амурам рукой, его мягкие пальцы вот-вот должны были коснуться их бронзовой плоти.
– Пойдём, лучше усажу тебя на кухне, – торопливо бросила Аня. Он вздрогнул. Тела амуров были в пыли, Аня не смогла позволить дотронуться до них и ненавидела себя за чистоплюйство. Он смотрел на неё.
Она была грубой? Лишённой настоящего чувства?
Он улыбался. Мягко. Немного беспомощно. Одними уголками губ.
Она пошла вперед, он следом. На ходу он, наконец, захватил ладонью её волосы, провёл трепещущей ладонью по спине. И отнял руку. Аня остановилась в центре кухни, чуть сведя лопатки. Ей хотелось ощутить его руку снова. В эти два дня её уже сводили с ума его мысленные, незримые прикосновения – он смотрел на неё и Аня чувствовала, как он жадно ласкает её руками, он, опустив глаза вниз, слушал её, и ей чудилось, он склоняет покрытую жёсткой шевелюрой голову к ней на грудь, он замирал совсем близко от неё, смыкал веки и зачем-то медленно и осторожно вдыхал, шевелил губами, и Аня видела – перед его внутренним взором губы его скользят по её волосам. Два дня она трепетала от его воображаемых ласк и – хотя они были сладостны и давали ей ещё неизведанное наслаждение – горела желанием настоящих. Но он упрямо сдерживался, при этом приходя во всё большее напряжение. Это сводило Аню с ума. Она не должна была так торопиться. Это позволило бы ей подумать хотя бы о чём-нибудь, хотя бы о том, чтобы приехать сюда заранее и заранее всё приготовить.
Она обернулась. Он уже сидел в низком кресле. Это кресло на кухне любила Мила, любили её гости, любили Аня и даже Анина мама. Каждый входивший сюда, немедленно загорался желанием опуститься в него или, сам не замечая, садился машинально. Аню позабавило, что он, ни в чем не походивший на других, сейчас покорился каким-то флюидам, действовавшим на всех без исключения. Она зажгла лампочку под подвесной полкой. Он опять закрыл глаза и откинул голову. Расслабился полностью, как кошка. Ждал, и пространство вокруг заполнилось его ожиданием. Аня отыскала фартук и тряпку, тихо выбралась в комнату.
И иступлённо натирала лапы грифонов и драконовы клыки, тела амуров и цветы, обвившие овал зеркала. Скорее, скорее, скорее, говорила она себе. Но на деле не чувствовала времени. Много лет спустя ей всегда казалось, что в эти минуты за окнами квартиры Милы шумело море.
А тогда она, пожалуй, просто вспоминала, как любила маленькой бывать одной в этой комнате. Пока мама и Мила пили чай, смотрели телевизор или играли в карты. Аня тоже играла, её рыжеволосая кукла с ямочками на щеках дружила и подолгу беседовала с такими же круглощекими, покрытыми патиной пузатыми голыми мальчишками. Амуры были здесь всегда, как только Мила разменяла с первым мужем его пятикомнатную квартиру, прабабушкины часы, вместе с прадедовыми овальным столом и зеркалом, перебрались сюда, очистив для деда новые пространства для клеток с новыми пернатыми. Потом тут появилось множество других вещей, переводы и постоянные подарки мужчин позволяли Миле, в отличие от своей сестры, не только выживать, но и покупать антиквариат, изданные за границей книги и дорогую одежду. Новые детали обстановки, которые приходили в эту комнату, только больше очерчивали её дух. Взрослея, Аня бывала у Милы чаще. Сидела и слушала, как в её устах звучат непонятные, но завораживающие своим ритмом слова Камоэнса или Рильке. Сидела одна при свете лампы, сделанной под ампир, читая, либо отдаваясь своим мыслям, пока Мила работала или говорила по телефону.
“Мила, умница, прелесть”, — шептала Аня, обнаружив, что постель, оставленная в комоде, до сих пор сохранила слабый запах лаванды. Она постлала её, накрыла лежавшим полкой ниже покрывалом взамен старого, которое выбросила к дверям второй комнаты.
Он изменил позу, склонился чуть вперёд, локтями опираясь на колени, свесив обессиленные кисти. Которые воскресли под легкие звуки её шагов. Он мягко выставил пальцы, – уже не в силах смирять себя – и, задержав дыхание, сжал её колено, которым она нарочно толкнула его ладонь. Он не сидел в кресле это время, нет, Анина сумка, что он притащил, была распакована, сладости и фрукты лежали в вазочках, два бокала, посвежевшие от воды, вместе с ними стояли на медном подносе, Аня была довольна. Вино было открыто, он сам нашёл то, что было нужно, сделал всё тихо, ведь Аня не слышала ни одного звука, даже плеска воды. Или плеск воды казался ей шумом моря.
– Я хочу сварить глинтвейн. – Зачем было говорить? Позавчера, когда после Битцы они гуляли почти всю ночь, – Аня опять не смогла остаться у него и слышать враждебный говор цветов, и они опять ушли, только вместе с Джеком – позавчера много раз договорились, что будут готовить глинтвейн, повторяли это и сегодня, покупая, что нужно, на рынке. К тому же на плите стоял ковш из латуни – как он догадался, что Аня и Мила всегда творили глинтвейн именно в нём? Ах, да, она же успела рассказать ему позавчера, в точности описала ручку ковша, второй такой вещи у Милы не было, она не любила повторяющих друг друга предметов.
Почему тогда он не перелил вина? Но, словно угадав её мысли, он поднялся и легко опрокинул вино в ковш, оставив в ней лёгкое сожаление от того, что перестал ласкать её колени и бедра через плотный, чуть колющий покров платья. Аня зажгла газ, он поставил ковш на огонь и стал рядом с ней возле плиты. Аня не любила готовить вместе с кем-то, – честно говоря, даже вместе с Милой – особенно кофе или глинтвейн. Терпеть не могла советов рядом стоящих наблюдателей. Но с ним было лёгко. Он ждал – и Аня могла ждать и не дёргаться из-за мелочей, как это бывало всегда. Он знал точно, когда и сколько нужно добавить гвоздики, Анины колебания были неуместны. Временами он почти погружался лицом в её волосы. Она с изумлением поняла, что он... нюхает их. Это было страшно смешно.
