Мистер Шульц собирался посвятить себя работе аж до самого вечера и поэтому приказал мисс Дрю заняться мной, как и подобает гувернантке. Мы стояли с ней около маленького индейского музея, который онондагские аборигены построили за зданием суда.
– Посмотри, – сказала она, – там только два наряда и одно копье. Ко всему прочему ни одного посетителя. А кто будет оценивать, какая я хорошая гувернантка? Давай-ка лучше пойдем на пикник. Ты как?
Я сказал, что пойду куда угодно, лишь бы не учиться. Мы зашли с ней в то самое кафе, где хозяйка умела готовить лучше всех в Онондаге, купили куриный салат, сандвичей, фруктов и кексов, затем она купила бутылку красного нью-йоркского и мы отправились на восток, в горы. Подъем оказался покруче, чем я ожидал, маршруты моих одиноких странствий пролегали в основном на запад и север, в поля, а горы всегда кажутся немного пологими издалека. Сблизи осознаешь, как ты ошибался. Мы шли и шли вверх по грязной дороге, оставляя сзади громадину отеля и весь городок, но даже пройдя черт те сколько, казалось, не ушли далеко.
Она шагала впереди меня, что обычно вселяло в меня дух соревновательности, но на этот раз я наслаждался другим – видом ее ног из-под юбки. Через минуту после того, как городок наконец скрылся из глаз и виду, она сбросила с себя гувернантскую юбку и, мое сердечко шелохнулось в ожидании, оказалась в коротких шортах, коротких, но широких, как юбка. Она шагала теперь более свободно, размашисто и с видимым удовольствием, голову вперед и чуть вниз, руки энергично двигаются в такт шагам, я смотрел на нее и очаровывался, как две половинки, ее ягодицы, раскачиваясь попеременно, становились все более и более мне знакомыми. Она была прирожденной, если не скалолазкой, то гороходкой точно, мы дошли до вершины холма, дорога немного спрямилась горизонтально и мы углубились в лес. Это был абсолютно новый мир
– под ногами мягкая теплота лиственничных иголок, как огромный матрас, сохлые ветви изредка трескаются под ногами. Коричневый мир, солнце, где-то далеко вверху, еле проникало через вечную зеленость крон, и освещало землю лишь кое-где, маленькими пятнами и пятнышками. Я никогда еще не бывал в таких лесах, подумайте сами, разве можно сравнить бронксовские посадки, вечно поломанные и невысокие, в них даже потеряться было невозможно, с такими мощными и дикими чащобами как эта. Даже запущенные уголки зоопарка в Бронксе не сравнимы с этим лесом. Я чувствовал себя в коричнево-зеленой пещере. Никогда не думал, что в лесу можно идти внутри него.
Дрю Престон знала, куда мы идем, назвала это место «старым кладбищем бревен», поэтому я доверился ей и топал следом. Проходя по залитым солнцем веселым лужайкам, я приостанавливался, думая, что вот он – конец путешествия, но она все шла и шла вверх в гору, и вскоре, когда послышался шум воды, я понял, что мы ушли за несколько миль в гору от городка. Мы вышли к реке Онондага, почти к самому ее истоку. Здесь она была ручьем, правда, мощным и перспективным к разлитию на равнине. Ручей был зажат в каменной теснине, мы могли прыгать с берега на берег, и я подумал, что уж сейчас точно остановимся. Но она продолжала идти вверх и я уже думал начать изливать жалобы на мозоли на ногах и ломоту в икрах, на мне был мой новый костюмчик Лорда Фонтлероя, льняные шорты и бело-голубая рубашка, купленная ее стараниями в Бостонском магазине, и я порядком подустал.
Она шла несколько метров впереди, углубилась в еще один лесок, теперь уже полностью коричневого цвета, шум воды стал слышнее и вскоре она остановилась, триумфально глядя вперед. Я подошел ближе: открылась великолепная картина: Водопад. Казалось само солнце, распавшееся на струи воды, взвихряется и падает вниз, поток бело-кипенной влаги ниспадал на огромные валуны внизу и все это блестело, грохотало, изливалось всеми цветами радуги. Вот какое место она избрала для пикника! Мы сели на краю обрыва, свесив ноги на крутой спуск, поросший кустарником и лишайником.
Распаковав еду из восковых оберток и возложив ее на юбку гувернантки, которую она предусмотрительно разложила позади нас, она открыла вино и отпила глоток, тактично дав и мне проделать то же самое, прямо из горлышка. Мы сидели, болтали ногами над пропастью, ели сандвичи, пили вино, смотрели на великолепие водопада, крутящего перед нами водовороты и финты. Место оказалось самым секретным из секретных. Я почувствовал, что если бы мы остались здесь, то могли бы почувствовать себя свободными от мистера Шульца, он бы никогда не нашел нас, потому что у него не хватило бы ума понять, что существует такое место. Какое еще предположение я мог сделать в такой романтической ситуации? Что я хотел сказать ей, когда повернулся и осознал, что мы молчим не потому, что равнодушны друг к другу, а потому что это наше молчание? Она сидела с опущенными плечами, погруженная в глубокое раздумье, забыв меня, забыв еду, она держала бутылку между ног, забыв предложить ее мне для глотка. Я смотрел на нее, она же не замечала моего взгляда, я видел ее бедра, белые, с прожилками голубых вен и в какой-то момент осознал, что она гораздо моложе, чем мне представлялось ранее, я не знал ее точного возраста, но компания в которой она держалась и ее замужество само собой предполагали, что она гораздо старше меня, мне и во голову не приходило, что она могла быть старше по развитию, как и я, но все еще оставалась девочкой, чуть старше меня, но такой же девочкой, двадцати или чуть больше лет. Мисс Престон с золотым колечком на пальце. Все это я увидел в солнце водопада, так выглядела ее кожа. И все же она жила своей, отстраненной от моей, жизнью; я, конечно, перед ней был просто сосунком. Я не имею в виду, что она была так красива, что перед ней открывались все возможности, которые можно получить через красоту и богатство, она выбрала такую жизнь, как иногда выбирают жизнь монахини или жизнь актрисы. И это место она выбрала так же. Ей были знакомы окрестные леса, она знала лошадей. Я вспомнил ее извращенца-мужа, Харви, он тогда что-то промямлил про регату. Значит она знала и про яхты, и про океаны, и про пляжы, на которых нет публики, значит она знала и про лыжы на горных курортах Европы, и вообще много чего знала про удовольствия, которые есть на нашей планете. Поэтому, глядя на нее, я ощутил величину вызова миру своей амбицией, я почувствовал первую боль этого знания, которая была как щекотание от того, что я пропустил в своей жизни и что моя мама уже никогда не увидит, и что маленькая черноглазая Бекки может не увидеть, если я не буду любить ее и не возьму с собой в путь через заборы составленные из цепей, которые я должен буду пройти.
Я понял Дрю Престон, понял ее всю целиком, и захотел ей сказать, что одиночество, которое она сама себе создала, выглядит для меня, как ее пренебрежение мной. Я уже ждал ее, ждал ее внимания, которого жадно хотел, но добиваться которого все еще не мог. И уже представлял, как все произойдет. Пот, выступивший у нее на лбу во время восхождения, иссушил сейчас ее волосы, она откинула их назад, открыв чистый лоб. Гладкий, как скульптура. Лучи солнца, отраженные в валунах, позволили мне заглянуть в самое естество ее зеленых глаз, до самых глубин зрачка и я с потрясением осознал, что она плачет. Она плакала молча, глядя через слезы, как через увеличительные линзы, и слизывала соленость слез в уголке губ. Я отвернулся, не посмев тревожить интимность ее переживаний. И только потом я услышал ее всхлипывания. Затем она отпила вина, видно отойдя от воспоминаний и спросила меня измененным голосом о том, как умер Бо Уайнберг.
* * *
Я не хотел никому и никогда рассказывать об этом, но ей рассказал.
– Он пел «Прощай, дрозд!»
Она посмотрела на меня и, казалось, не понимала о чем речь.
– Вещи сложи и меня проводи, я буду помнить про слезы пути, прощай, дрозд! – сказал я, – Это известная песня.
А затем, будто решив, что песня, а не речитатив, будет лучше понята, спел:
Нашу постель приготовь для меня Ночью приду, радость моя, Прощай, дрозд!…
Он напевает, пока мистер Шульц с ней внизу, а я стою на лестнице, будто привинченный к ней пятками и локтями, и вместе с железными перекладинами поднимаюсь вверх, когда волна подбрасывает вверх лодку, и опускаюсь вниз – когда лодка ухает вниз. Бо слышен как добавление к шуму мотора, или как завывание ветра, так иногда в самых неестественных шумах природы мы вдруг узнаем знакомую мелодию. Он поднимает голову и расправляет плечи, он находит в себе силы, чтобы петь спокойнее, его дух переходит в песню, люди иногда напевают таким образом за работой, или сконцентрировавшись над мыслью, и его самообладание восстанавливается, он прочищает горло и запевает громче, все еще без слов. Затем останавливается, оглядывается и понимает, что я где-то здесь, рядом и зовет меня. «Эй, малыш, поговори со старым Бо!» Затем снова он поет, не дождавшись ответа. А я не хочу приближаться к нему, к нему, на пороге смерти, к нему, уже умершему, уже разлагающемуся, я не хочу слушать ни его молитв, ни его обращений, ни его жалоб, ни последних просьб, я не хочу быть в его глазах в последний час жизни, будто он сможет тем самым унести кусочек меня с собой на дно океана, и в этом то все и дело, я так себя чувствовал, я не был святым, я не хотел отпускать грехи, не смел утешать, не желал проявлять милосердие, я не хотел ничего, что могло бы тем или иным способом заставить меня быть с ним в такие минуты, я не хотел быть даже просто свидетелем. Но мне пришлось все-таки приспуститься немного вниз и взглянуть на него.
