И они двумя довольно стройными колоннами, но не смешиваясь, а бок о бок, пошли к центру, что и составило вторую волну на этом направлении.
С других направлений тоже упрямо двигались потоки, ручьи, группы и толпы.
Девов по-прежнему шел в группе, возглавляемой Германом Битцевым. И по-прежнему его с боков охраняли мощный Юра Коломашев и принципиальный Феликс Никитин, совесть партии. Правда, они уже не держали его за руки, чтобы не пачкаться, но смотрели зорко.
Девов вонял так, что самому было противно. Потом добавился пот: Анатолий Алексеевич был несколько дороден и всегда обилен влагой. Потом добавилась жажда. Опять-таки новое, небывалое ощущение в жизни Девова – утолить жажду он мог, сколько себя помнит, в любой момент, причем, конечно, не сырой водой. Но Девов не попросил пить. Он даже злорадно поприветствовал в душе это новое мучение. Он был уверен: чем больше терзаний придется на его долю, тем сильнее отыграется это мучителям. Над ним насмехались, узнавая его, кидали банками из-под напитков, хотя Коломашев увещевал хулиганов, какая-то старушка возникла прямо перед ним и смачно плюнула в глаза. Девов утерся и усмехнулся. Он был человек неверующий, но образованный, о Христе многое знал и не то чтобы почувствовал себя Христом, но – что-то близкое. Возможно, что-то он делал в жизни не так, возможно, мало пекся о народе и слишком заботился о своем благополучии. Возможно. Но то, как обращались теперь с ним, давало ему право считать предыдущую жизнь почти праведной. Мало пекся? Да стоит ли такой народ вообще того, чтобы о нем пектись? Или печтись? Как правильно?
Девов шел и думал об этом, и чем хуже становилось его телу, тем легче становилось душе. А когда он почувствовал, что еще и натер ногу в туфлях, не приспособленных для долгой ходьбы, Анатолий Алексеевич, не размышляя, скинул их, а потом и носки, и пошел босиком.
– Зачем это вы? – подозрительно спросил Феликс.
– Жмут, – ответил Девов.
Битцев оглянулся на него, увидел его босые ноги, вопросительно посмотрел на Коломашева. Тот пожал плечами. Битцев отвернулся. Смутное чувство, что происходит что-то не то, начало созревать в нем.
Меж тем колонны, что шли от юго-запада и юга, от Замоскворечья, приближались к мостам через Водоотводный канал, которые были предпоследним рубежом перед Кремлем. В толпах были уже (как и на всех других направлениях) представители всех движений и партий, всех меньшинств и, если так можно выразиться, большинств. Естественно, оказались там коммунисты, они не простили бы себе, если бы бросили народ в такую минуту. Сверхзадача их была в том, чтобы защитить народ от посягательств неорганизованных масс. Были либералы и патриоты всех мастей, и фашиствующая молодежь, и, наоборот, антифашисты, которые задирались словесно, но стереглись сшибаться до времени и до места. Когда настанет время, непонятно, а место всеми определено – Кремль. Вернее, Красная площадь.
С прежним упорством продвигались похоронные процессии с прахами Геннадия Матвеевича Юркина и Леонида Моисеевича Арбалевского. Их уложили в катафалки, потому что родственники и близкие Юркина устали нести гроб, а работники фирмы «Танатос» отказались, не испугавшись страшных проклятий Эсфири Ильиничны.
Кстати сказать, слухам о том, что на Красной площади открыты места для захоронений, большинство не поверило. Но нашлись и те, кто вздумал присоединиться, воспользоваться ситуацией, надеясь если не уложить своих покойников у Кремлевской стены, то привлечь к себе внимание.
К Кремлю, кроме упомянутых, в результате понесли еще пять прахов, а именно:
1. Друзья и соратники понесли Татьяну Яхрову, журналистку малотиражной ведомственной газеты, сбитую машиной, скрывшейся с места происшествия, близкие были убеждены, что это замаскированное политическое убийство за демократические взгляды Татьяны и ее принципиальность в вопросах реформы ЖКХ.
2. Кореша, подельники и братаны, не дойдя до Новодевичьего кладбища, свернули к Кремлю, держа на широких плечах роскошный гроб с лежащим там авторитетом по кличке Настоящий Кореец (чтобы отличить от лже-авторитета, фальшивого вора в законе, самовольно назвавшегося Корейцем). В процессии были, кроме прочих, и заказчики, и исполнители убийства (Настоящего Корейца накануне застрелили в машине), но смерть равняет всех, поэтому все были одинаково торжественны и печальны. Эти люди более других были готовы дать отпор тем, кто попытается воспрепятствовать: для нежной души бандита среди живых никого нет неприкасаемого, но мертвый – это святое, только тронь!
3. Центровые бомжи уложили своего собрата Ивана Ивановича (только так он себя называл и запретил другим обращаться иначе) в двухметровый фанерный ящик, в котором одному из богатеев Бутиковского переулка доставили антикварную напольную китайскую вазу (чуть ли не периода Канси), расписанную золотом по кобальту, необыкновенной красоты, стоимостью в 11 788 566 рублей; упаковку выбросили в мусорный контейнер, а бомжи подобрали. Теперь одни несли Ивана Ивановича, а другие просили у прохожих на погребение. Гроб-ящик вызывал у прохожих жалостливые чувства, они давали, что и надо было бомжам.
4. Молодые родители со страшными и немыми лицами, узнав, что происходит, понесли к Кремлю гробик с маленьким сыном, которого, как они не без оснований полагали, врачи угробили в больнице, взявшись лечить от воспаления легких и долечив каким-то образом до заражения крови, отчего мальчик и умер. Они хотели теперь подать непосредственно представителям высшей власти заявление с требованием уголовного наказания виновных.
5. И наконец, группа детей восьми-десяти лет тащила картонную коробку, где лежала их любимица, дворняжка, откликавшаяся на клички Булька, Диана, Юла, Масяня и Мухтар (ей было все равно). Собачники пристрелили ее вчера вечером на глазах у детей, хотели увезти в своей машине-будке, но дети отняли – при поддержке тут же примчавшихся родителей; убийцы еле унесли ноги. Дети намеревались показать собаку президенту и сказать ему, чтобы он запретил расстрел тех животных, которые, хотя и без одного хозяина, но не беспризорные, потому что за ними ухаживают.
Тамара Сергеевна тоже шла к Кремлю, переждав, когда схлынула густая толпа.
Виктор шел рядом.
– Давай помогу, – говорил он.
Тамара отрицательно качнула головой. Она ни с кем не хотела сейчас делить сына.
– Ты даже меня не выслушала, – сказал Виктор. – Мы ни разу с тобой не поговорили после… После всей этой ерунды.
Тамара спросила:
– Что ты называешь ерундой?
– Ну все это. Когда я уходил.
– Почему ерунда? Потому что это пустяк, мелочь? Мне не надо было обращать внимания? Я и не обратила.
– Не пустяк, конечно… Ты уже забыла. Я ведь не просто ушел, если помнишь. Я сказал, что собираюсь уйти.
– Я помню.
– Но я же не сразу убежал, это ты помнишь?
– Да. Ты собрал вещи, объяснил, как будешь помогать сыну. Давай не будем.
– Извини.
Некоторое время они шли молча.
Но Тамара уже не могла не думать об этом. Она вспоминала: когда Виктор объявил о своем уходе, она увидела в его глазах затаенное торжество. Вот, мол, ты думала, что привязала меня навсегда, а я взял да и отвязался! Еще она помнила, что не поверила ему. Да, появилась другая женщина, молодая, красивая – ну и что? А у них целая прожитая жизнь и сын. Тамара знала, как в таких случаях поступают женщины. И плачут, и закатывают истерики, и шантажируют попытками самоубийства, и кивают в сторону детей, и обещают рассказать всему свету правду об уходящем подлеце. Но это варианты для дур. Это только укрепляет мужей в решении уйти. Однако просто сказать: «Что ж, уходи», – нельзя. Он может подумать, что ты спокойна, смирилась, не имеешь ничего против. А это не так. Сказать ему, что он для нее такая часть души, которой если лишиться – все равно что согласиться на ампутацию? Это – правда. Но это запрещенный прием.
И еще бог весть что она тогда передумала, но сказала почему-то:
– Решай как хочешь. Ты умный человек, ты должен знать – любовь проходит. Любовь ко мне прошла – и к ней пройдет. Что останется? Второе разочарование?
Виктор сказал:
– Разница в том, что там, быть может, любовь пройдет. А тут ее и не было.
– То есть?
– То есть, извини за правду, не любил я тебя.
– Зачем же тогда женился? – спросила Тамара, понимая, что задает вечный глупый женский вопрос. Зачем, зачем… Показалось, вот зачем. И ничуть не удивилась, когда Виктор именно так и ответил:
– Показалось… А когда понял, было уже поздно.
– Может, тебе и тут кажется? – ухватилась Тамара.
– Нет. Здесь не кажется, – твердо ответил Виктор.
И странно было бы ждать другого ответа от мужчины, который привык отвечать за свои слова. Нет, не так. Привык считать, что он отвечает за свои слова.
А потом Тамара два года ждала, что он вернется.
Потом перестала ждать.
