— Ну конечно; это я тебе обещаю. Слушай, Люси, как замечательно, что ты согласилась. У меня камень с души свалился.
Из-под кровати, где обычно хранилось пиво, он вытащил коробку с копиями текста. Ей надо было взять себе один экземпляр, прочитать его и разметить текст; для первой репетиции такой подготовки достаточно.
— А кто будет играть мужа? — спросила она. — Как его там? Стэнли Ковальского?
— Это еще одна проблема, — сказал он. — У меня есть два-три актера, которые с этой ролью, наверное, справились бы, но я сам так давно не играл, скучаю по сцене — и я подумал: черт с ним, это же последняя постановка! Так что Ковальского буду играть я.
— «А, Стэнли! — читала Люси. — Вот и я, прямо из ванны, надушилась, словно заново на свет родилась»[51].
Но вместо того чтобы произнести следующую реплику голосом Стэнли Ковальского в присущей ему зловещей манере, Джек Хэллоран вышел из роли и опять превратился в ментора.
— Подожди, дорогая, — сказал он. — Дай я тебе объясню. Мы знаем, что публика должна с самого начала подозревать, что Бланш может оказаться сумасшедшей, — иначе никто не поверил бы финальной сцене. Но я боюсь, ты слишком быстро сводишь ее с ума. Если ты уже здесь будешь выходить с таким истеричным лицом и с этой истеричной интонацией, пьеса лишится всей своей напряженности. Ты как бы сдаешь всю постановку, понимаешь?
— Джек, конечно, я все понимаю, — сказала она. — Я просто никакой истерики не заметила, вот и все.
— Ну, может, я не очень понятно выразился, но идея такая. И вот что еще. Мы знаем, что Бланш ненавидит Стэнли; он ей отвратителен во всех своих проявлениях — с этим у тебя проблем нет. Но в глубине души — невольно, бессознательно — он ее привлекает. Явно это не выражается, но это должно там присутствовать, если мы хотим раскрутить это позже. Понимаю, что ты все это знаешь, детка, — просто у тебя пока не получается это показать. Смотри, следующие несколько реплик в этом отношении очень важные — когда она просит его застегнуть пуговицы на спине. Здесь нужен не просто издевательский флирт, как ты только что прочитала, — здесь должен присутствовать как минимум оттенок, пусть едва уловимый, реального флирта, реального заигрывания.
И Люси оставалось только сказать ему, что она сейчас расплачется. Они тренировались уже в третий или четвертый раз, и ей казалось, что уверенность у нее не только не прибавляется, а становится с каждым днем все меньше и меньше. Один запах сцены уже внушал ей ужас.
— Как по-вашему, — спрашивала она несколькими строчками ниже, в той же сцене, — могла я слыть… неотразимой?
— Выглядите-то вы — блеск.
— Именно на комплимент я и напрашивалась, Стэнли.
— Ерунда!
— Что — ерунда?
— Комплименты женщинам насчет их внешности. — (Джек чувствовал все нюансы этой роли; он уже играл когда-то Стэнли Ковальского в летнем театре.) — Не встречал еще такой, что сама бы не знала, красива или нет, и нуждалась бы в подсказке; а есть и такие, что вообще полагаются только на собственное мнение, что ты им ни говори. Было время, гулял я с одной такой красоткой. И вот она мне все: «Ах, я так романтична, ах, во мне столько обаяния». А я ей: «Ну а дальше?»
— А она что?
— Ничего. Заткнулась как миленькая.
— На том и конец роману?
— Разговору конец, только и всего.
— Джек, мне кажется, у меня ничего не выйдет, — сказала она, когда они в последний вечер поднимались по подъездной дороге в ярких оранжевых лучах заката. — Я наверняка не смогу…
— Слушай, я же тебе обещал, так ведь? — И он обнял ее за талию, что неизменно доставляло ей чувство уверенности и собственной важности. — Я же обещал, что, если роль у тебя не будет получаться, я тебе об этом скажу. Не волнуйся, все будет нормально. Сейчас, пожалуй, кое-какие шероховатости остаются, но ты потерпи. Завтра на сцене будет Джули и все остальные, и ты увидишь, что по-настоящему репетировать — совсем другое дело. Пьеса сама тебя несет, каждый играет лучше, чем мог себе представить, а к премьере мы вообще все вылижем.
— Значит, Стеллу будет играть Джули?
— Ну, я попытался сначала ее отговорить — ты же знаешь, как она устала, — но она настояла, сказала, что работать ей лучше, чем отдыхать. Я сделал вид, что мне все это не слишком нравится, потому что я действительно обеспокоен ее состоянием, но в конце концов пришлось согласиться. Разумеется, я рад, что она будет участвовать. Такая актриса, как Джули, вытянет весь спектакль голыми руками.
В тот же вечер снова проявился Майкл — он позвонил как раз перед обедом. Трубку взяла Лаура: «Привет, папа!» — но после нескольких минут беззаботной болтовни протянула трубку Люси, прикрыв рукой микрофон:
— Мам, он хочет с тобой поговорить. Вроде ему гораздо лучше.
— Что ж, отлично, — сказала Люси. — А теперь лучше тебе пойти наверх, дорогая, — вдруг нам с папой потребуется обсудить что-нибудь наедине.
— Что?
— Ну, не знаю. Как тебе сказать? Разные взрослые вещи. Беги наверх, хорошо? — И только после этого она взяла трубку и сказала: — Привет, Майкл. Очень рада, что тебя выпустили из этого жуткого места.
— Хорошо, — сказал он. — Спасибо. Только я не уверен, что ты представляешь себе, на что похоже это место.
— Мне кажется, представляю. Думаю, в Нью-Йорке нет человека, который не слышал бы, что такое Бельвю.
— Может, конечно, и нет, только Бельвю раз в двадцать девять хуже того, что можно представить по слухам. Впрочем, это уже не важно; меня выпустили. Весь истерт мылом для борьбы со вшами, весь дезинсектирован, и теперь я, как они выражаются, амбулаторный больной — это нечто вроде условно-досрочного освобождения. Должен теперь ходить туда раз в неделю, чтобы «лечиться» у какого-то надутого засранца-гватемальца в фиолетовом костюме. И еще они мне дали таблетки. Ты в жизни столько таблеток не видела, сколько они мне дали. Чудесные таблетки, с ними голова работает, даже если мозг уже умер.
Она знала, что нельзя давать ему продолжать в том же тоне, — он разговаривал так, как будто она до сих пор была его женой, — но не знала, как его остановить.
— Но хуже всего, — сказал он, — что теперь это все будет у меня в личном деле.
— В «личном деле»? В каком еще личном деле? — И она тут же пожалела, что спросила.
— О боже, Люси, не тупи. В Америке на всех заводится личное дело: ЦРУ — это только верхушка айсберга, — и от них не скрыться. И не убежать. Легко представить: начинаться мое личное дело будет вполне достойно — Морристаун, летные войска, Гарвард: потом будет сказано про тебя, про Лауру, про «Мир торговых сетей», про все мои книжки и публикации — и даже развод, наверное, будет смотреться там вполне нормально, потому что такие вещи никого больше не смущают. А потом вдруг — бах! «Психотический эпизод, август шестидесятого». Там еще будет стоять подпись и личный номер полицейского, потому что привезли меня туда копы, и подпись какого-нибудь привратника из Бельвю; а потом — бог мой! — будет идти подпись Уильяма, бля, Брока, обеспокоенного гражданина, стража общественного здоровья и морали, потому что именно этот сукин сын меня туда и упек. Люси, разве ты не понимаешь, о чем я? Я же теперь официально псих. И останусь этим психом на всю оставшуюся жизнь.
— Мне кажется, ты так и не отдохнул, — сказала она. — Не думаю, что ты сам веришь в то, что несешь.
— Поспорим? — спросил он. — Хочешь, поспорим?
— Я сейчас положу трубку, — сказала она, — пока Лаура снова не начала нервничать. Ей все это нелегко далось. Но сначала я вот что тебе скажу. Больше повторять не буду, так что слушай внимательно. С сегодняшнего дня, когда будешь звонить Лауре, не проси ее передать мне трубку. Потому что я трубку не возьму, и Лаура только лишний раз разнервничается. Ты меня понял?
— Но есть у мужчины с женщиной свои тайны — тайны двоих в темноте, — говорила Джули Пирс в роли Стеллы, — и после все остальное не столь уж важно.
— Это называется грубой похотью, — отвечала Люси Дэвенпорт в роли Бланш. — Да, да, именно: «Желание»! — название того самого дребезжащего трамвая, громыхающего в вашем квартале с одной тесной улочки на другую…
— Будто бы тебе самой так ни разу и не случалось прокатиться в этом трамвае!
— Он-то и завез меня сюда, — сказала Люси. — Где я незваная гостья, где оставаться — позор.
— Но тогда ведь этот твой тон превосходства, пожалуй, не совсем уместен, ты не находишь?
— Нет, Стелла, я не заношусь и не считаю себя лучше других. Можешь мне верить. Но вот как я представляю себе: да, с такими сходятся — на день, на два, на три… пока дьявол сидит в тебе. Но жить с таким! Иметь от него ребенка!..
— Я тебе уже говорила, что люблю его.
— Тогда я просто трепещу. Мне страшно за тебя… Ведет себя как скотина, а повадки — зверя! Ест как животное, ходит как животное, изъясняется как животное! Есть в нем даже что-то еще недочеловеческое… Да, человек-обезьяна. Тысячи и тысячи лет прошли мимо него, и вот он, Стэнли Ковальский, — живая реликвия каменного века! Приносящий домой сырое мясо, после того как убивал в джунглях. А ты — здесь, поджидаешь…
