Передняя стеклянная дверь была зашторена и защищена снаружи металлической решеткой. Когда Браун позвонил, внутри зажегся свет, и по переговорному устройству ему ответил женский голос. Браун назвал себя и был допущен в вестибюль.
Доктор Гласс, весьма привлекательная блондинка в кашемировом платье, из тех, что пользовались успехом у модниц в шестидесятых годах, встретила его в дверях своего офиса. Рядом с входом у стены стоял велосипед. Слева в темноту уходил пролет лестницы, покрытой ковром. На одной из ступенек, прислоненная к перилам, лежала детская кукла из серии "Покорители Вселенной".
— Я вас приветствую, мистер Браун, — сказала доктор Гласс.
Три больших окна ее окрашенного в землистые тона кабинета выходили на боковую улицу. Стены украшали многочисленные ландшафтные фотографии, индейские попоны и абстрактные картины, на которых преобладали пейзажи пустыни. Интерьер казался ненавязчивым и приглушенным, несмотря на то, что создаваемый эффект несколько разрушался светом снаружи. Как раз в тот момент, когда они устроились для беседы, сверкнула молния, ударил гром, и на землю обрушилась лавина дождя.
— Вы любите белый шум? — спросила она его.
— Я не знаю, что это такое.
— Это похоже на дождь. — Она сделала жест рукой в сторону окна. — И полезно для вас.
— О! — воскликнул Браун, увидев аппарат с наушниками, который, видимо, и должен был производить белый шум.
— Сделайте одолжение, расслабьтесь немного, — попросила доктор Гласс.
— Сомневаюсь, что это возможно, — возразил Браун.
Отбрыкавшись от белого шума, он вскоре оказался втянутым в беседу о своем прошлом. Они говорили о его родителях и о жизни в поместье на Лонг-Айленд, где отец работал управляющим. Его мать была католичкой, а отец — отколовшимся членом Плимутского братства. Она хотела продолжить разговор на эту тему, но Браун уклонился. Он объяснил, что отец научил его ходить под парусом.
Время от времени она подбрасывала ему возмутительные вопросы в расчете на то, чтобы выявить патологию. Ему удавалось находить правильные ответы. Они поговорили об академии, а затем перекинулись на войну. При этом она всячески пыталась разговорить его.
— Я начинал офицером в управлении тактической авиацией, — отчитывался Браун, — а затем перешел в аппарат военно-морских советников.
— Вы консультировали военных моряков?
Браун пожал плечами.
— И что же вы советовали им?
— "Зарево в небе вечером — морякам делать нечего, — продекламировал Браун. — Зарево в небе утром — морян будь мудрым".
— О, — она улыбнулась, — да вы шутник.
— Южновьетнамский флот не рождал много героев, — пояснил Браун, — он рождал много занятных анекдотов.
Карен Гласс продолжала хранить на лице улыбку.
— Эти люди были с нами, мы одевали и оснащали их, чтобы они были похожи на флот. Они делали вид, что они — флот. Я не консультировал их. Я был офицером по связям с общественностью аппарата военно-морских советников во Вьетнаме.
— Но в каких-то боях вы участвовали?
— Я бы не назвал это боями. Просто я бывал под обстрелами.
— Похоже ли плавание под парусом на пребывание под обстрелом?
Он крутил на пальце свое академическое кольцо. Она бросила быстрый взгляд на его руки.
— Это противоположные вещи.
— Правда?
— Плавание — это гармония. — Он даже подумал, что она запишет это. Но она не стала.
— Зачем плавать в одиночку?
— В одиночестве достигается совершенство. — Во всяком случае, так ему казалось.
— А разве присутствие других людей препятствует совершенству?
— Конечно, — заверил он, и они улыбнулись друг другу.
— Но на это может быть совершенно иной взгляд, — возразила Карен. — Где не достигнуто совершенство, там виновато одиночество, ибо оно ущербно.
В конце концов каждый остался при своем мнении.
— Приходите еще, если захотите, — пригласила доктор Гласс на прощанье. — Расскажете, что у вас на сердце. Испробуете белый шум.
Он поблагодарил ее с преувеличенной любезностью, к чему всегда был склонен, и отправился на поезд. По дороге домой непродолжительный душевный подъем сменился тяжкой депрессией. Энн встретила его на станции в автомобиле.
Она поднялась в спальню, а он остался почитать в ее кабинете. Весь первый этаж дома был завален припасами. Всюду лежали упаковки с консервированными продуктами, пластиковые бутылки с напитками, горы белья в целлофане и баллоны с пропаном. Весь дом пропитался запахом вяленой говядины, которую Энн готовила на кухне, подсушивая полоски мяса на противнях в духовке. Местные мясники уже приветствовали ее как постоянную покупательницу, бравшую за один раз по нескольку фунтов филея, нарезанного как можно тоньше.
Из кабинета ему было слышно, как в ванной Мэгги занимается стиркой. Он отложил свою книгу и, когда она с выстиранным бельем в руках проходила мимо, окликнул ее.
— Как дела, Мэгги?
— Хорошо, — коротко ответила она.
Он спросил, не могла бы она зайти поговорить на обратном пути. Эта просьба словно озадачила ее.
— Конечно. — Она пожала плечами в недоумении. Минут через пять Мэгги вошла в кабинет, чуть ли не крадучись, утирая рукавом нос, словно несмышленый ребенок. У нее все время обнаруживались какие-нибудь неприглядные манеры.
— Что в твоих устах означает "хорошо"? — спросил он.
— Не знаю. Я хотела сказать, что у меня все в порядке. И ничего больше.
Браун почувствовал вдруг, что не находит слов, чтобы спросить то, что хотел. Сеанс у Карен Гласс сказывался — у него осталась потребность погони за откровенностью и жажды чего-то такого, что нельзя выразить словами.
— Лето у нас выдалось сумасшедшее, я знаю, — начал он. — Все вверх тормашками. Жаль, что мы не смогли выбраться на остров. Мне так этого хотелось.
— Все в порядке, пап.
— Ну а как дела на работе? — На лето она поступила на подсобную работу в супермаркет на Пост-роуд. Браун не разрешил ей пойти в местный «Макдональдс», где платили больше денег. Окружение было неблагополучное и заставляло его опасаться бандитов, похитителей, буйных помешанных и тому подобного.
— Хорошо, — коротко ответила она.
— Мне кажется, что это более подходящий вариант, — сказал он. — Нам с мамой не приходится беспокоиться за тебя все время. Это же лучше, как ты считаешь?
— Конечно. Думаю, что лучше.
— Нам надо побеседовать. Как-нибудь, до твоего отъезда в школу, мы пойдем куда-то пообедать. Ты можешь сама выбрать место. Мы могли бы даже съездить в Нью-Йорк.
— О'кей. — Мэгги была немногословной.
— Куда же, — мрачно настаивал он, — ты хотела бы съездить?
Мэгги проглотила слюну и стиснула губы. Неопределенное движение плечами скорее напоминало нервное передергивание. Она улыбнулась ему, но лицо ее выражало отчаяние.
— Я не знаю.
— Но ты же что-то предпочитаешь?
— Мне все равно, — проговорила она. — Куда хочешь.
Сверху раздался спасительный голос Энн:
— Оуэн? Ты идешь?
Они с Мэгги переглянулись, как тайные соучастники.
— Да, — отозвался он. — Сейчас иду.
— Не знаю, что с ней происходит, — пожаловался он Энн. — В моем присутствии на нее словно столбняк нападает. Она ведет себя тан, будто я ее враг.
— Это пройдет у нее, Оуэн. Вот увидишь.
— Я читал на прошлой неделе о последствиях длительного курения марихуаны: дети теряют живость и становятся пассивными. Я подумал, не в этом ли здесь дело.
Энн рассмеялась.
— Не в этом. Поверь мне.
— Почему ты так уверена? Этого добра полно вокруг нее в школе.
Энн покачала головой, забралась в постель и закрыла глаза. Через некоторое время она спросила:
— И как у тебя прошла встреча с экстрасенсом?
— Мне кажется, что довольно плохо.
Она лежала на подушке и напряженно разглядывала стену в дальнем конце спальни.
— Почему?
— Не знаю, — торопливо ответил он. — Думаю, что я выставил себя дураком. Во всяком случае, мне так кажется.
Он пошел в ванную чистить зубы.
— Почему дураком? — спросила она, когда он лег в постель. — О чем она спрашивала тебя? Что ты говорил?
— Это молодая женщина. Сеанс длился совсем недолго.
— Я уверена, что сеанс прошел отлично.
— Нет, — возразил он. — Я почему-то чувствовал себя скованно и иногда говорил не то. У меня было такое чувство, что я говорю неправду.
— Оуэн, — она улыбнулась, — ты, наверное, единственный в мире человек, кого волнуют подобные вещи. — Она приподнялась на локтях. — Ты думаешь, другие требуют от себя так же много? — Страсть в ее голосе удивила их обоих. — Неужели ты думаешь, что кто-то еще, кроме тебя, придает столько значения таким вещам, как правда?
