Этот непрекращающийся шум, ударяют снова и снова.
Она вспоминает все дома своей жизни, отныне заштрихованные сыном черными решетками. Дом ее детства. Дом, который они снимали с Октавом, сразу после их свадьбы. Второе их жилище появилось после того, как он нашел работу, там родился Жан Сильвио. Дом, который они купили, и где выросли Жан Сильвио и его младший брат. Дом Фабьенны, ее единственной настоящей подруги, уже умершей, у которой она жила, чтобы быть поближе к больнице, где от рака легких умирал Октав. Он, никогда не выкуривший ни одной сигареты! Два дома Мориса, один городской, другой загородный. Мориса, которого она встретила после смерти Октава, и которого Жан Сильвио, при всяком удобном случае, осыпает бранью прямо ей в лицо, несмотря на то, что два года назад тот умер.
— Обманывать Папу с этим боровом! Денежки, которые по праву принадлежат мне, ты подсунула ему! Он хорошо тебя пропихивал, представляю… Ты у него сосала? Уверен, что сосала, вот сука! Но и это его не спасло, все равно сдох! Так ему и надо, этому гаду!
Непристойные тирады неизменно завершаются энергичным размахиванием руками, и Онорина опасается, как бы он ее не ударил. Говорить такое своей родной матери! Вот еще одна причина, по которой каждый вечер, едва она остается одна в своей постели, ей хочется умереть.
И всегда, вот так толкаются в ее дверь. Как будто хотят ее взломать.
Кровать эту ей вообще не хотелось бы покидать. Даже ради того, чтобы поесть. Вернее, ради того, чтобы поесть — в особенности. Как ужасны все эти трапезы! Жует Онорина медленно, из-за плохо пригнанной искусственной челюсти, которая доставляет ей боль. Надо бы ее сменить, но у нее нет ни гроша. Онорине кажется, будто она постоянно кому-то мешает и кого-то беспокоит. Если ей приходится отказываться от блюда, зная, что оно ей не подходит, все вокруг начинают качать головой, рассуждать и закатывать глаза. Тогда она берет чуть-чуть, даже если не сможет переварить эту пищу, даже если потом всю ночь у нее будет болеть живот.
— Ешь! Ты несешь вздор, зачем тебе знать, сколько это стоит!
При мысли о еде, Онорина вспоминает — завтра день получения выписки из банковского лицевого счета. Долгое время ей не присылали выписок на этот счет. Остаток давным-давно уже на нуле. Но Жан Сильвио нашел старую чековую книжку и все потратил, подделав ее подпись. Потребовалось заделывать бреши, следовавшие одна за другой. Онорина опустошила свою сберегательную книжку А,[7] продала несколько акций, остававшихся у нее от мужа, уплатила долги по всем счетам. Только бы у Жана Сильвио не было денежных затруднений, на это ей ничего не жалко! На сегодняшний день у нее не остается ничего, кроме семейного дома ее отца. Ей принадлежит право пожизненного пользования, и она сдала дом в аренду, в дополнение к скудной пенсии, унаследованной от Октава. Но и арендная плата не ускользнула от внимания Жана Сильвио.
— Это цена за то, чтобы каждый день терпеть твою рожу!
Теперь грохот в дверь почти не прекращается.
Она любит старые стены родительского дома. О каждом уголке темного старинного сооружения у нее сохранились воспоминания. Жан Сильвио хочет выставить двух жильцов, чтобы самому занять дом и больше не платить за квартиру. Он никогда не говорит о том, что возьмет ее вместе с ними. Наоборот, с каждый днем все настойчивее заводит разговор о доме для престарелых. Онорина не хочет в это невеселое заведение, выход оттуда только один — прямо в гроб. Умереть она хочет, да. Но у себя дома, пусть в этой бездушной комнатенке, вдали от всего, что ей дорого. Хотя там, в доме для престарелых, Жан Сильвио, наверное, не решился бы устраивать эти невыносимые сцены. Она порой не понимает, что стоит за его воплями и приступами ярости. И задумывается — не потерял ли он просто-напросто рассудок. Вчера он схватился за ружье. К счастью, дети были в парке, с Надин. Он всегда старается устраивать ей сцены, когда они одни. В паническом страхе перед ружьем, она в точности так и не поняла, куда он хотел направить его — на нее или на себя самого. Ах, как ему не терпится заложить семейный дом! Он предполагает взять заем, ничего не сказав своей жене. Она прекрасно знает, зачем! Стоит Надин отвернуться, он тотчас прыгает в машину и несется в бар.
Дверь содрогается от продолжающейся барабанной дроби. Теперешняя жизнь Жана Сильвио превратилась в беспробудную пьянку, поглотившую его целиком. Вчера, со своим ружьем, он так орал, был таким развязным, грубым, похотливым — и она не выдержала, дав согласие пойти к нотариусу. Она подписала то, что он хотел. Установить мир и умереть. Больше она ничего не хочет! На днях она слышала, как Надин говорила о разводе. «Может, если я умру, — думала Онорина, — они останутся вместе, и мой сын бросит пить…?» Ей куда приятнее было бы оставить дом своим внукам, но как это сделать? Всем заправляет он! Зря она подписала. Он говорит, что в любом случае, дом принадлежит ему одному… Онорина ничего не смыслит в законах. Может, в конечном счете, он прав…
— Иди домой, Мама, — вот что сказал он ей после проведения этой операции. — Там ты успокоишься, о тебе позаботятся…
Второй ее сын советовал ей соглашаться, вторая невестка не переставала повторять, как ей повезло, что один из ее детей берет на себя заботу о ней, такое встречается не часто. Они не смогли бы взять ее в свою парижскую квартиру, там нет отдельной комнаты даже для малыша. Время от времени, когда дома никого нет, Онорина подходит к телефону. Когда звонят парижане, она старается донести до них правду, пусть понимают, что не все идет так, как надо. Но они очень далеки от ее проблем. Слушают ее краем уха, вяло отвечая: «Ну да, Мама» думая про себя: «Бедная старуха»!
Все колотят, еще и еще.
Она не знает, что Жан Сильвио беспрестанно жалуется брату на то, во сколько им обходится старуха, и не только в финансовом отношении. Он выдумывает истории о ее злобности, о ее капризах, о ее скупости, о ее забывчивости и рассеянности, о ее стремлении болтать невесть что. Она прекрасно понимает, о чем они мечтают: отдать ее под государственную опеку. Так произошло с Фабьенной. Ее дети тоже все у нее отняли. И чтобы не тратить деньги на дом для престарелых, затаскали ее по больницам. И какое тут правосудие! По поводу судей Онорина часто размышляет о том, о чем недавно услышала по радио. Один судья рассказывал, что в случае кончины престарелых людей, расследование почти никогда не ведется. Он разъяснил это, совсем не остерегаясь последствий, в передаче, касающейся самоубийства молодых. Отчего подобный довод показался ей еще более весомым.
Разве можно стучать так громко, дверь сорвется с петель!
— Ну ты откроешь или нет, старая сволочь! День рождения у тебя или нет! Сейчас я устрою тебе такой праздник…
На этот раз, да. Она откроет.
— О Розе ты рассказывал мне совсем немного.
— Ах, Роза. Моя милая Роза. Что тебя интересует?
— В общем, ничего… Просто подумал, что мы слишком много говорили об Элен.
— Тебе хочется побольше узнать о Розе?
— Да, наверное! К примеру, ты мне как-то заявил, что судить о человеке нужно лишь выяснив, как он поступал со своей кровью, со своей спермой, со своим потом и со своей слюной. Ты помнишь?
— Да, очень хорошо помню.
— С обеими ты разделял все, кроме крови, так ради кого из них ты бы ее пролил, в случае гипотетической войны, если бы тебе вдруг пришлось выбирать?
— Вопрос надуманный, и ответ на него неизбежно приведет к софизму. Однако, придерживаясь твоей же гипотезы, безусловно, ради Розы.
— Значит, ее ты любил сильнее?
— Она мать моих детей.
Марсьяль на миг погружается в молчание.
— А вы с Розой вместе занимались практиками дао?
— Изредка я пытался. Но, сказать по правде, безрезультатно.
— Почему?
— Думаю, мы не испытывали в этом потребности. К тому же познакомился я с ней и полюбил ее еще прежде, чем пришел к этой практике. Отношения наши сложились вне этого. И тем не менее, вместе мы составляли единое целое. Два существа, слитые в одно. Конечное состояние, весьма приближенное к тому, чего мы достигли бы от практики в паре. Возможно, у нас не возникало необходимости искать в чем-то другом то божественное, которое мы уже реализовали на ином уровне. В форме двух чудес: Жюльетты и Сильвена.
— Твоих детей?
— Нет! Наших! Сами дети, в свою очередь, совершили новые чудеса. Мы стали бабушкой и дедушкой. И судя по тому, что мне сообщили, скоро я стану прадедом. И так далее. Пусть чудо это повторяется бесконечное число раз миллиардами мужчин и женщин, от этого оно ничуть не перестает оставаться чудом.
— Как ты растроган. Это так важно для тебя?
— Еще как! Первостепенно важно! Откинем в сторону выживаемость человечества, хотя и это не такая уж мелочь. Мои дети помогли мне так сильно вырасти, что тебе даже не понять насколько, пока не наступит твой черед это испытать. Естественность детей, их непроизвольные реакции, их любознательность служат мощнейшим рычагом для моделирования наших поступков. И мы, безусловно, должны как можно дольше сохранять в себе неосознанное детское простодушие. Для нас, взрослых, в этом шанс и источник счастья.
