Дальше.
Что хорошо известно?
Что неизвестно?
Что предполагается?
Что опущено?
Что искажено?
Что прояснено?
Что ощущается?
Что пугает?
Что восхищает?
Что завершено?
Что отброшено?
Что заметно?
Что не одобряется?
Что разрешается?
Что увидено?
И что сказано?
Когда Ульрих позвонил своему брату, он спросил себя: Ну что я могу сказать ему, чего он сам не знает?
Откуда ты звонишь? снова и снова повторял его брат. И Ульрих наконец ответил: Возвращаюсь, я был на грани забвения.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ИДЕЯ ШВЕЙЦАРИИ
1
Великолепное немецкое лето.
О, не говори.
Лучшее, наверное, лето за последние тридцать три года.
Тридцать три? Ну да, конечно, согласился он.
Когда его отца, Ульриха фон Харгенау, расстреляли ранним августовским утром 1944 года, последними его словами было: Да здравствует Германия. Так, по крайней мере, рассказывали ему родные. Отец был казнен в вымощенном булыжниками крохотном внутреннем дворе. Каким выдалось лето в 1944 году? Оживленным. Наверняка оживленным.
Тот, кто рассуждает о погоде, или о погоде пишет, или повторяет чужие слова на сей счет, едва ли подвергается какой-либо опасности. Можно с уверенностью заключить, что люди, обсуждая погоду, скорее всего стремятся избежать более спорных тем, способных вызвать досаду, раздражение и даже чей-либо гнев — все равно чей — в пределах слышимости. Пора, когда он избегал риска, миновала. Всего через несколько недель после возвращения из Парижа на спокойной и безлюдной улице он едва избежал смерти под колесами желтого «порше». Стоял прекрасный летний день, и он обдумывал, не начать ли, пользуясь впечатлениями от своего пребывания в Париже, новую книгу. Ульрих был убежден, что водитель «порше» намеревался его убить или оставить на всю жизнь калекой. Да, определенно. Вывести его из строя. Можно без большого риска так и написать. Он не узнал водителя, лицо которого видел какую-то долю секунды. Лицо скорее привлекательное. Немецкое, как и у него самого. Решительное и по-своему ожесточенное лицо, которое в качестве модели для рисунка или картины могло бы привлечь Дюрера. Считайте, что вам повезло, сказал случайный прохожий, помогая ему подняться на ноги. Прохожий полагал само собой разумеющимся, что Ульрих говорит по-немецки. Как полагал Ульрих, для него само собой разумелось и то, что он стал свидетелем простого дорожного случая — точно так же, как для Ульриха само собой разумелось обратное.
Ты действительно должен принять определенные меры предосторожности, сказал его брат Хельмут, когда Ульрих упомянул об инциденте. И прежде всего, почему ты вообще решил вернуться в Вюртенбург?
Потому что устал слушать, как все вокруг говорят только по-французски, легкомысленно ответил Ульрих.
Ну ладно, постарайся не очень рисковать.
Юмором Харгенау не славились. А то бы его брат, чего доброго, сказал: В конце концов, что смешного в том, что тебе проломят башку?
2
Что говорил его брат?
Тебе не следовало жениться на Пауле.
Я был от нее без ума.
Если бы наш отец не оказался треклятым героем, а твоя фамилия не была Харгенау, ты бы просидел за решеткой от десяти до пятнадцати лет. Может быть, они разрешили бы тебе иметь пишущую машинку, чуть подумав, добавил Хельмут.
Его брату еще не представлялось возможности спроектировать казенный, как его эвфемистически называют, дом, но он уже спроектировал большой сборочный цех для «Друк Электроникс», аэропорт в Крефелде, библиотеку и административный центр в Хейлбронне, очередную фабрику для водопроводной компании «Шттупфен» и по меньшей мере полдюжины жилых домов и несколько административных зданий, не считая нового полицейского участка и новой почты в Вюртенбурге. Хельмут спроектировал также сельский дом, где и проводил вместе с семьей большую часть уик-эндов и куда они выезжали каждое лето. Ульрих не мог не признать, что Хельмут трудился куда усерднее его. Он работал не прерываясь, проводя большую часть времени за телефоном, указывая, уговаривая, меняя планы. Он, казалось, никогда не выходил из себя. Не терял терпения. Хельмут был весь в отца. А Ульрих?
Когда Ульрих собрался уходить, проведя уик-энд с братом и его семьей, Хельмут сказал: Мы с тобой должны держаться вместе. Мы в самом деле должны сесть и все обсудить. Ульриху не хватило духа сказать ему, что на самом деле обсуждать им уже нечего. Когда-то, в былые годы, между ними имелись какие-то разногласия, сейчас это вряд ли играло какую-то роль. Он даже не помнил толком, в чем они заключались. Возможно, он тогда завидовал успехам брата, успехам, воспринимавшимся Хельмутом как должное. Он этого и ожидал. Он даже поведал Ульриху, что, не будь их отец таким самодовольным и самоуверенным аристократом, из него мог бы выйти куда лучший заговорщик. По крайней мере, его расстреляли, а не оставили болтаться на крюке перед увековечивающей это событие съемочной группой.
Каждое утро Хельмут вставал в половине седьмого. К семи десяти вся семья собиралась за столом для завтрака. Никто никогда не опаздывал. Дети внимательно следили за Хельмутом. Они ждали от него знака, по которому они могли бы определить, что им сулит предстоящий день. Хельмут посмотрел на часы и поджал губы. С самого утра ему предстояли две важные встречи. Он обо всем сообщил Марии. Она была такая же светловолосая и голубоглазая, как и он. За столом они сидели точно друг напротив друга. Она добросовестно сообщила ему, как намеревается провести день. Не было ничего банального, не достойного упоминания. Дети внимательно слушали. Они непосредственно наблюдали, как разворачивается жизнь в мире взрослых. Это был реальный мир. Они понимали, что каждый день их отец вносит в этот мир нечто осязаемое. Каждый день немало зданий по всей Германии вырастало на несколько метров и еще более приближалось к завершенному состоянию, первоначально, если можно так выразиться, возникшему у него в мозгу. К этому времени вся семья знала архитектурную кухню вдоль и поперек. Они знали, как архитектор, чтобы реализовать свои замыслы, должен уговаривать, выслушивать и убеждать своих нервных и беспокойных клиентов. Дети смотрели в голубые глаза Хельмута, и это наполняло их уверенностью. Английский костюм говорил сам за себя. Без четверти восемь Хельмут уже сидел за рулем своего автомобиля. Дети им восхищались. Им восхищалась жена. Им восхищалась секретарша. Им восхищались, правда неохотно, коллеги. Им восхищались его чертежники. Им более чем восхищались его клиенты, они пытались подражать его непринужденному подходу ко всему, что может произойти. Они видели перед собой высокого светловолосого и голубоглазого мужчину в английском, желательно в клетку, костюме прекрасного покроя, с однотонным галстуком несколько темнее строгой рубашки на пуговицах. Его рукопожатие было крепким, рука сухой. Он никогда не потел. Даже на телевидении под сходящимися на нем яркими лучами прожекторов. С полной непринужденностью он обращался к телевизионной аудитории, к широкой немецкой аудитории, обсуждая свою любимую тему, архитектуру. Величественную историю архитектуры. Греция, Рим, Византия, неспешный парад архитектурных свершений, венчаемый новым полицейским участком в Вюртенбурге. Большинство жителей Вюртенбурга включало телевизоры, чтобы послушать брата Ульриха, изумляясь сокровищам, которые он представлял им в назидание: сокровищам, существующим по соседству с ними, сокровищам былого гения. Хельмут Харгенау — это нечто, говорили они, изумленно покачивая головами.
А его брат Ульрих?
Лучше о нем не говорить. Мало ли кто — услышит.
3
У него на письменном столе стояла в рамке фотография отца, сделанная в кабинете. Слева на заднем плане виден рисунок Дюрера. На лацкане отцовской куртки поблескивает крохотная свастика. Фотография была сделана летом 1941 года, в удачное для Германии лето. Рядом с фотографией отца — фотография Паулы, его бывшей жены. Снимок, сделанный на прогулке. Не сообщила ли она ему уже тогда, что друзья спрятали у них в подвале пару ящиков с сохранившимися со времен Второй мировой войны ручными гранатами? В нашем подвале? В нашем подвале? Она упомянула об этом так небрежно, будто речь шла о припасенных для вечеринки ящиках шампанского. Он не мог не восхищаться ее невероятным хладнокровием. Ее явным равнодушием к опасностям, связанным с тем, что она делала. Как и его отец, который снял свастику с лацкана своей куртки в 1942-м, она верила в справедливость и правосудие.
Теперь, зная, где она, почему он не пытался с ней связаться?
