— Не хватит ли тебе веселиться-то? — прикрикнул Зюлев. — Вон, повеселился… Гляди у меня! Живо в мастерские загремишь, только узнаю еще… Слушайся Валерия Львовича. Я заеду часа через два.
Машина запылила обратно, а Локотков с Васькой полезли на комбайн.
— Я кожух-то отвернул, а что дальше делать — не знаю.
— Не знаю… А учили чесу?
— Дак мы больше в теории… Я бы сам все поотворачивал, конечно, да боюсь — сломаю какую-нибудь штуку, потом еще больше ругаться будут…
Вдвоем они отсоединили диск со сгоревшими накладками. Локотков оглядел его:
— Да, крепко ты приложился… Аж металл посинел. Надо в мастерские ехать, клепать по-новой… Давай теперь Мишу с машиной ждать.
Они спустились к ручейку, ополоснулись, и сели в тени под ивой.
— Слышьте, Валерий Львович, — сказал пэтэушник, — мне ребята говорили, только я не понял. Вы кто — кандидат или депутат?
Локотков поглядел в голубое небо, на легкие облачка.
— Если уж быть до конца точным, то — депутат в кандидаты. Понял, усвоил?
— Аха…
— Так и запомни.
— А… что это такое?
— Все тебе надо объяснить. Это большой человек. Ты в мастерских мой портрет на Доске почета видел?
— Видел.
— Вот это то и есть. Учись, старайся, и тоже станешь таким. И не растыкай лишку, давай включай лучше свою оралку.
Васька ткнул кнопку — и заколобродил голос в маленьком черном прямоугольнике:
— Круглы у радости глаза и велики у страха,
И пять морщинок на лице от празднеств и обид…
Но вышел тихий дирижер, и заиграли Баха,
И все затихло, улеглось, и обрело свой вид…
— Найди-ка, Васька, чего-нибудь повеселей, — устало и равнодушно сказал Локотков. — Ишь, раскукарекался тоже…
В мастерской они наклепали диск, поехали ставить его на комбайн. Там же, в поле, Миша опробовал сцепление и остался доволен. Обратно на работу Валерий Львович не стал возвращаться, попросил инженера завезти его прямо домой. Сегодня у него был святой день: баня.
Жил он теперь с Таней и двухлетним сынишкой Вадиком в добром пятистенном доме, выстроенном трудом и заботами больше тестя, Васьки Палилки, после женитьбы Локоткова на Тане. А из школы в мастерские он ушел сразу, как только решил жениться на ней. Что травить душу! Да и ради чего? Работа пошла у него сразу, начальство было им довольно. Дома — тихо, покой, спокойная и добрая Танина душа. Житейские маленькие заботы. И так день за днем плывет над головой. Школа как-то сразу отделилась от него, и он почти забыл, что работал в ней.
Дома его встретила Таня. Она была опять беременна, и работала на легком труде, в совхозной столовой.
— Валера, ты за вениками-то побежишь?
— А я нарвал. Я у Закамени был, там березки хоро-ошие…
— Ага, хорошие! Там еще ключик есть, такая вода вкусная! Знать, так посуду бы тебе дала… Ну, отдохни да иди! Пока там жарко. А мы уж с Вадькой после.
— Ты гляди, осторожней там, береги себя!
— Ну, что ты, Валерик…
Никогда не шумит. Всегда спокойная. Нет, повезло ему с бабой. Ну, так ведь и он не из крикливых. И начальство ценит его в первую очередь за неторопливую рассудительность. Что Вешкуров — сам директор совхоза знает ему цену! И не раз звал работать кем-нибудь в контору. Но Локотков сам не идет — в мастерских ему покойнее, отвечаешь только за себя, за свою работу.
Часа через два, вдоволь напарившись, нахлеставшись березовым веником, напившись холодного квасу, он выходит, легкий, на улицу, и садится на лавку перед палисадником. Скоро к нему подбегает чистый, вымытый Вадик, и садится рядом.
— Вот Буско идет, — говорит Вадик. — Он утром мышку поймал.
— Ты видел?
— Мне мама сказала.
— Аха…
— А ты, папка, Анитипиных знаешь?
— У речки живут?
— Аха… У них петух клевачий.
— Что, клевал тебя?
— Не, он Верку, из нашей группы, клевал.
— Аха…
Открывается дверь дома напротив, выходит на крыльцо сосед Алешка, механизатор.
— Львовичу-у! С легким паром, что ли?
— Привет, Алексей. Спасибо, спасибо, Алексей.
— Ты сцепление-то у Андрюхиного комбайна делал? Курсант-то нарушил?
— Ну их к черту! — опять сердится Валерий Львович. — Почему они должны ломать, эти районщики, а мы — делай? Они ведь работу-то нам не оплачивают!
— Хе-хе-хе… Они тебе премию выпишут! Хе-хе-хе…
— Жди, выпишут…
— Сегодня, слышь-ко, говорят, хек в магазин привозили! Твоя купила? Моя опоздала…
— Я не знаю, не спрашивал.
— Ну, да столовским-то все равно, наверно, досталось! Поделился бы, а?
— Посылай свою, пускай сами договариваются, ну их к шуту…
— А в баньку-то, Львович, один теперь ходишь? Хе-хе-хе…
— Она ведь у меня в положении…
— Ну, а я че и говорю! Хе-хе-хе…
Темнеет небо, пустеет улица, а Валерий Львович все сидит на лавочке. Вадик перебирается к нему на колени, и спит, посвистывая носиком. Слух и зрение Локоткова обостряются, ни одно движение, ни один шорох не пройдут мимо его внимания. И вот от реки поднимается высокая, худая, нескладная фигура. Это учитель физики Борис Семенович идет домой с рыбалки. Путь его лежит в стороне от лавочки локотковского дома, и Валерий Львович не может окликнуть его — боится разбудить сынишку. Да и о чем им говорить? Наконец учитель сам по белой рубашке замечает его, — машет рукой, хрипит что-то невнятно, и удаляется своей дорогой. И на душе у Локоткова снова делается больно, тяжело.
Слезы ненависти, бессилия что-то изменить подкатывают к горлу; Локотков трясет и крутит головой. Проклятая судьба, как ни успокаивай себя размышлениями о простоте и покое здешней жизни! Стоило любить науку, лезть вон из шкуры, превозмогая всяческую боль, чтобы теперь тратить время на разговоры, завезли ли рыбу в сельповский магазин!..
Таня в открытое окно зовет его домой, — он отвечает ей хриплым тягучим мыком. Она замолкает — знает, что в такие минуты мужа лучше не тревожить.
Ничего. Кто сказал, что все потеряно? Конечно, с ним самим завязано накрепко, навсегда, и никуда теперь не денешься. Но растет ведь Вадик, и вот еще кто-то должен появиться… Дети — вот последний и единственный шанс вернуться. Надо только научить их любить Историю так, как когда-то любил сам. Дальше — пусть идут своим путем. Он будет сбоку, сзади — рядом. Он подстрахует, подскажет, остановит в нужный момент. Он еще отыграет его, свой шанс.
Он еще придет к ним, и покажет, чего стоит.
Пускай не сам.
В конце концов, это не главное.
КОНЕЦ
«Король Лир», акт IV, сцена 1.
