— Настоящая зима на улице, — заметил я.
И Авраам согласился:
— Да…
Я рассказал ему, что сегодня явился один, потому что сразу две девушки хотели прийти на этот певческий вечер, а я не желал выбирать между ними. И Авраам ответил:
— Да…
— Послушай, — продолжал я, — Иоси Сасон по секрету рассказал мне, что у его жены нашли какую-то опухоль. «Неприятную опухоль» — так сказал мне Иоси.
Авраам три или четыре раза качнул головой вверх-вниз, словно соглашаясь с самим собой или подтверждая, что услышанное от меня совпадает с предчувствием, которое уже тяготило его сердце, и произнес:
— Если надо, поможем.
Мы проложили себе дорогу между гостями, евшими стоя из бумажных тарелок, рассекли жужжание голосов беседующих и спорящих и вышли на веранду. Воздух был холодным, колючим; лил дождь. Далеко над восточными холмами сверкнули невнятные молнии, сопровождаемые громом. Тишина, всеохватная и глубокая, нависла над садом, над темными кипарисами, над лужайкой, над просторами полей и фруктовых садов, дышавших в темноте за забором. У наших ног пробивался бледный свет электрических фонарей на дне декоративного бассейна, окруженного валунами. Одинокий шакал подал свой рыдающий голос из глубин темноты. И несколько разгневанных собак ответили ему из деревенских дворов.
— Видишь, — уронил Авраам.
Я молчал. Ждал, что он продолжит и скажет мне, что именно я должен увидеть, что он имел в виду. Но Авраам не издал ни звука. Прерывая молчание, я произнес:
— Ты помнишь, Авраам, когда оба мы были в армии, в семьдесят девятом, вылазку в Дир-а-Нашеф? Когда я был ранен пулей в плечо, а ты меня вынес, доставил в санбат?
Авраам немного подумал, а потом сказал:
— Да. Помню.
Я спросил его, думает ли он иногда о тех временах, и Авраам, положив ладони на холодные и влажные металлические перила веранды, проговорил, глядя во тьму и повернувшись ко мне спиной:
— Видишь ли, я уже давно ни о чем не думаю. Ни о чем. Только о мальчике. Быть может, я еще мог бы спасти его, но я был в тисках определенной концепции, а Далия пошла за мной с закрытыми глазами. Давай зайдем. Перерыв кончился, и там уже начинают петь.
6
После перерыва мы пели песни времен Войны за независимость: «В степях Негева», «Дуду», «Песнь дружбы», а потом песни Номи Шемер, замечательной поэтессы и композитора, увы, недавно ушедшей от нас.
— Подождите еще полтора часа, — объявила Далия, — и ровно в полночь мы снова сделаем перерыв: нас ждут сыры и вино.
Я сидел на своем месте между полкой с книгами и аквариумом, и Дафна Кац вновь сидела рядом со мной. Она держала песенник обеими руками, всеми десятью пальцами, словно боялась, что кто-нибудь захочет вырвать книжицу у нее из рук. Наклонившись, я шепотом спросил, где она живет и довезет ли ее кто-нибудь до дома, когда закончится вечер, если нет — я с радостью доставлю ее домой. Дафна шепотом ответила, что Гили Штайнер привезла ее сюда и отвезет домой.
— Спасибо вам, — так же шепотом поблагодарила она.
— Вы здесь впервые? — поинтересовался я.
Впервые, подтвердила Дафна, но заверила, что теперь не пропустит уже ни одного вечера. Далия Левин подала нам знак, приложив палец к губам: мол, прекратите перешептываться. Я осторожно вытащил песенник из худых пальцев Дафны, перевернул страницу. Мы обменялись быстро промелькнувшей улыбкой и запели вместе со всеми «Ночь, ночь, ветерок пролетает». Вновь мне показалось, будто я должен достать что-то из кармана куртки, лежащей в боковой комнате на сваленной в кучу верхней одежде, но что это должно быть, я никоим образом не мог себе представить. С одной стороны, меня преследовало ощущение, что дело не терпит отлагательств, словно на меня возложена некая ответственность, а я ею пренебрегаю, а с другой — я понимал, что это ложная тревога.
Далия Левин подала знак Иохаю Блюму, аккордеонисту, и трем женщинам, играющим на флейте, но они так и не догадались, чего же она хочет. Далия поднялась со своего места, подошла к музыкантам, склонившись, отдала им распоряжения, затем пересекла комнату и в дальнем ее углу прошептала что-то на ухо Альмозлино, который пожал плечами, не соглашаясь. Однако она настаивала, уговаривала, пока он не согласился. И тогда она, возвысив голос, произнесла: «Минутку, прошу тишины».
Мы умолкли, а Далия объявила, что с этой минуты наступает черед религиозных песнопений и мы споем «Все на земле преходяще» и «Вознесу взор свой ввысь, спрошу у звезд, почему не направят свет свой на меня». Авраама, мужа своего, она попросила чуть приглушить свет в комнате.
Что я должен проверить в кармане своей куртки? Бумажник со всеми документами лежит в кармане брюк — в этом я убедился, нащупав его. Очки, которые я надеваю при вождении, в своем футляре, а футляр — в нагрудном кармане рубашки. Все при мне. И все-таки, когда закончились песнопения, я встал, шепотом попросил прощения у своей соседки Дафны Кац, пересек гостиную и вышел в коридор. Ноги сами несли меня вдоль коридора к прихожей, к входной двери, и я почему-то открыл ее, но снаружи ничего не было, кроме мелкого дождя. Я вернулся, прошел весь коридор, минуя вход в гостиную. Собравшиеся теперь пели печальные, берущие за сердце строки поэта Натана Ионатана «Берега порою тоскуют», «Вновь песня отправилась в путь», «Снова проходят дни наши».
В конце коридора я свернул в боковой коридорчик к комнате, где оставил куртку на груде верхней одежды тех, кто пришел раньше меня. Какое-то время я рылся в этом ворохе вещей, откладывая направо и налево чужую одежду, пока не нашел свою куртку и не обшарил обстоятельно карман за карманом. В одном лежал свернутый шерстяной шарф, в другом — бумаги, кулечек с конфетами и маленький электрический фонарик. Не зная, чего ищу, я стал старательно осматривать внутренние карманы, где отыскал другие бумаги и футляр с солнцезащитными очками. Солнцезащитные очки, определенно, не были нужны мне сейчас, глубокой зимней ночью. Итак, что же я ищу? Я не обрел ничего, кроме едкого раздражения — и на самого себя, и на груду одежды, развалившейся по моей вине. Я постарался, как мог, восстановить порядок, мною нарушенный, взял с собой электрический фонарик и двинулся к выходу, собираясь вернуться на свое место между книжной полкой и аквариумом, возле худощавой, с тонкими руками Дафны Кац. Но что-то меня задержало. Быть может, я опасался привлечь всеобщее внимание своим вторжением в тот момент, когда все поют. А может, удерживало меня некое неясное чувство долга. Но в чем заключался этот долг, я и сам не знал. Электрический фонарик я сжимал в руке.
А в гостиной пели печально «Кто даст мне птичку, птичку легкокрылую, в скитаниях моих бесконечных, кто даст покой душе». Аккордеон Иохая Блюма играл тихо, давая возможность проявить себя трем флейтам. Одна из флейт вновь сфальшивила, но быстро исправилась. Так и не определившись со своим местом, я направился к туалету, хотя никакой нужды в этом не чувствовал. Но туалет был занят, поэтому я поднялся на второй этаж, где наверняка имелась другая уборная. Вверху, на лестнице, пение звучало глуше, по-зимнему, сказал бы я. Хотя аккордеон Иохая Блюма снова заиграл как всегда, мне показалось, что кто-то смял, приглушил его голос. Теперь все, кроме меня, пели песню на стихи поэтессы Рахель «Почему же разочаровали далекие огни». А я замер на одной из верхних ступенек, вслушиваясь в песню издалека, со своего места на лестнице.
7
Две-три минуты стоял я там с электрическим фонариком в руке, не умея ответить самому себе, что привело меня сюда. В конце коридора второго этажа горела лампочка. Казалось, что тусклый ее свет не рассеивает мрак, а только запутывает игру теней. Какие-то рисунки висели на стенах коридора, но при таком освещении они расплывались в серые пятна. В коридор выходило несколько дверей, сплошь закрытых. Дважды я прошелся по коридору, колеблясь, которую из них следует открыть. Но ответа на вопрос, какая дверь мне нужна, я также не знал, поскольку не знал, что ищу, и начисто позабыл, зачем поднялся сюда. С улицы доносились порывы ветра. Дождь усиливался, теперь он барабанил во все окна дома. Быть может, начнется град. Стоя в коридоре второго этажа и окидывая взглядом закрытые двери, походил я на взломщика, проникшего в дом и ищущего, где же запрятан сейф.
Наконец я осторожно открыл третью дверь справа. Встретили меня холод, чувство подавленности и темнота. Воздух был спертым, словно это замкнутое пространство уже долгие дни не проветривалось. Я осветил комнату электрическим фонариком, который сжимал в руке, и увидел, как кувыркаются, сплетаясь, тени, отбрасываемые мебелью, поскольку фонарик дрожал в моей руке. Жалюзи на окнах были опущены, град и ветер били по ним. В слабом свете сверкнуло передо мною большое зеркало на двери платяного шкафа. Из глубины зеркала возвратился ко мне луч света, словно хотел ослепить меня. Затхлый запах непроветриваемого помещения стоял в комнате, запах застарелой пыли и постельного белья, которое долго не меняли. Чувствовалось, что здесь давно не открывали ни окно, ни дверь. Наверняка уже паутиной затянулись углы под потолком, но этого я не смог увидеть. Среди теней, отбрасываемых мебелью, я четко различил тумбочку, один стул, другой. Я все еще стоял на пороге, когда рука моя потянулась к ручке двери, чтобы закрыть ее изнутри. Ноги сами внесли меня в глубину комнаты. Теперь голоса поющих затухали, становясь низким, глухим воркованием, которое мешалось с воем ветра и ударами града, словно когтями цеплявшегося за окно спальни.
