Большего счастья, чем бродить по истории своей родины она и знать не хотела! А тут еще – его предложение! И ему было лестно слышать так часто произносимое ею: «Я тебе так благодарна!».
Километрах в тридцати от Ларнаки ей вдруг вздумалось забраться на самую высокую гору. Он, пыхтя, лез за ней. У стен монастыря Ставровуни она отдышалась и потом вдруг запела.
Он никогда прежде не слышал, как она пела.
Это было прекрасно.
Ему показалось, что пела сирена: он просто терял сознание и у него слипались глаза.
– Вот точно также ждала его и Пенелопа, – сказала она.
– Кого?
– Единственного…
Она произнесла это просто, затем продолжала:
– Этот монастырь построили по приказу Елены, матери императора Константина, той самой, кто подарила ему кусочек чудотворного креста, на котором был распят сам Иисус… Ты любишь Иисуса?
Он промолчал.
– Говорят, кто к нему прикасался, тот сам мог сотворить себе чудо.
– К Иисусу?
– К кресту.
– Слушай…
– Что?
– Ничего…
У него просто не было слов. Еще день пропал. Затем она долго по-гречески говорила с каким-то отшельником. Он стоял рядом, ждал, ни слова не понимая. Он только видел, как этот хилый уродец заглядывался на ее почти не прикрытую грудь и время от времени рылся под своей драной накидкой в своем поганом паху.
– Ты говоришь по-гречески? – спросил он, когда они уже спускались вниз.
– Пф!.. По-английски, немецки, испански, французски и итальянски… И даже, представь себе, по-турецки… Qudusque tandem! До каких же пор, наконец! Это итальянский, Цицерон против Каталины. Или вот: Lascia le donnę е studia la matmat.ica, что значит: брось женщин и займись математикой! Это тоже по-итальянски.
Он не понимал: это был намек?
От этого ее «пф!» его кожа бралась пупырышками.
– Ты весь дрожишь…
Он не мог держать себя в руках, злился, сам не понимая причины. Или понимая…
– Не злись, – говорила она, – ну, пожалуйста…
– Я в отчаянии…
– Ну что ты! Хочешь, я тебе доскажу про ту…
– Я уже знаю каждое твое слово про твою амфору.
– Ты не знаешь конца.
– Конец у всех одинаковый. И я чувствую, что и мой приближается.
– Ну, пожалуйста, не говори так… Идем лучше я покажу тебе чудо!
Они возвращались в гостиницу поздно вечером. Он был чуть живой, а она никогда не уставала. И откуда, удивлялся он, в этом маленьком хрупком изящном тельце столько неутомимой прыти?
– Хорошо, я расскажу тебе, чем все там кончилось.
Ему некуда было деваться. Она призадумалась и продолжала:
– Аристо не мог дождаться утра, и уже с первыми лучами помчался к тому месту, где упало зерно. И, О Боже! Перед ним стояла распрелестная раскрасавица, черноглазая, белолицая, тонконогая и лишь легкая прозрачная белая туника прикрывала одно плечо, а второе – сияло своей белизной и атласностью… Она была, знаешь, ну прям… вся такая… Глаз не отвести…
– Такая как ты…
– Да. Как я… Точь-в-точь… Тебе нравится?
– Что?
– Легенда.
– Ты – да! – сказал он и потянулся к ней рукой.
А она только убрала плечо. Наступила тишина.
– Все? – спросил потом он.
Она не ответила.
На седьмой день он раскрыл коробки и пока она спала, положил рядом с ней ее свадебное платье. Этой уловкой он хотел положить край всем страданиям юного Вертера. У него, считал он, это был последний шанс. И сколько же можно водить его за нос?!
Он дождался, когда она откроет глаза.
– Привет…
Она улыбнулась ему своей славной улыбкой.
– Ой! Что это?
Теперь улыбался он.
– Вот! Твое платье, – сказал он и торжественно добавил, – свадебное…
– Ой! Правда?!!
Конечно же, она была ошеломлена!
– Милый Андрей, я так рада! Слушай, ты у меня просто прелесть!.. Ну, ты просто… знаешь!.. Господи, красота-то какая!.. Это мне?
– Кому же еще?
– И фата?
– А то!!!
Ну, теперь-то ты, что мне скажешь? Только вздумай меня отпихнуть!
– Я так рада! А ты?
– Хм!..
– Ты делаешь мне еще одно предложение?
Он чувствовал себя живым Аполлоном Бельведерским.
– Хочешь, я за это тебе расскажу…
О, Мой Бог!!!
– Собственно, ты уже все знаешь. И знаешь, чем там все кончилось?
– Ясно чем: они поженились.
– Они долго жили и умерли в один час.
– В один день!
– И час…
Она все еще лежала с закрытыми глазами, ее свадебное платье лежало рядом…
– Хочешь примерить? – спросил он.
– Не сегодня…
У него задрожали руки.
– Я пойду, пройдусь, – сказал он.
– Как хочешь, – сказала она.
Прошел еще один день… Он считал – пропал! Он был в полном отчаянии: что такое он должен сделать, чтобы она забыла про свою амфору и своего Аристо? Как выбить из ее умной головки эту дикую блажь? Он не понимал, как можно так долго жить какой-то воздушной иллюзией!
После обеда она прилегла, а он ушел к морю. И сидел там в раздумьи, слушая шелест волн.
Только к вечеру он вернулся в номер. Он был пуст.
– Эй, ты где?
Он нашел ее на берегу. Она сидела на том самом камне, где вчера она пела, и казалась статуей. Слабый ветерок шевелил ее черные волосы и, казалось, что эта черная статуя оживала. Было так тихо, что слышно было, как о чем-то своем перешептываются даже камни.
Она тоже не пела. И казалось, что это она говорит с камнями.
– Что ты делаешь?
– Тише, пожалуйста…
Он присел рядом и ждал, пока они наговорятся. Но она теперь только слушала.
– Ты меня так и не расслышал, – сказала она и взяла его руку.
Весь вечер они молчали, и он не осмелился ничего предпринимать. А наутро вдруг заявил:
– Завтра вылетаем…
– Правда?
Она даже обрадовалась.
– Какой же ты у меня молодец! Я бы не дожила до конца…
Он отказывался ее понимать!
– Я должна тебе все рассказать, – сказала она, – ты поймешь… ты же умница!
И впервые за вечер тепло улыбнулась ему.
– Ты послушаешь?
– Хорошо…
Она долго думала, прежде чем начать. День угасал. Они лежали рядом в траве.
– Знаешь… любовь…
Она сказала только эти два слова и снова умокла.
– А ты знаешь, что такое любовь? – вдруг спросила она.
– Я тебя люблю!..
– Ты потерпи, это пройдет…
Она произнесла это едва слышно. И добавила:
– Ты – милый… Это – славно… Ну, слушай же, слушай…
Она еще помолчала секунду, затем:
– В детстве я любила бродить одна вот по этим тропинкам… Как козочка, да… Я люблю одиночество… В нем там, как в раю… Было детство, красивое, праздничное… Я ж гречанка, ты знаешь… Я привыкла всегда быть одной, хоть любила родителей… И люблю… Там, в том детстве я каждый день ждала чуда, там все его ждут, верно?..
Она помолчала секунду, затем:
– Он был лет на пять старше меня… Мы любили взбираться вон на ту самую гору… И мечтать… Ты же любишь мечтать? Мы мечтали, что когда подрастем… мне было только семь, он был старше, вихрастый… Мы мечтали, когда и я вырасту – убежать… Найти совсем маленький островок и там жить… Представляешь? Ты не знаешь, какое это счастье!.. Там на том островке… Мы – знали… Мы ведь сами его создавали и уже лелеяли… Понимаешь?.. Он уехал с родителями на следующий год, и я вырасти не успела… И вон на той самой скале поклялись… что вернемся, и он тоже клялся… Это… Это как… Клятва детства – это ж на века… Ты пойми… Я ждала… Потом выросла… Мне было уже пятнадцать, и я была совсем взрослая, он – не возвращался…
Я забилась в трюм какого-то большого белого лайнера и уплыла. Я хотела его найти. Где? Я не знала. Я молила Бога помочь, Он был глух. Я и уехала отсюда. Я его не нашла… Потом, уже в Москве я узнала, что он в Англии, жив-здоров… Ну, да ладно… Вот такая история… Грустная… Правда? Ты прости… Его звали Гермес… Как того Бога…
Потом они шли, рука в руке, и молчали…
– Ты только не жалей меня, ладно?
Он не знал, что ответить, только крепче сжал ее пальцы. Ревновал ли? Пожалуй…
На следующий день они так и не уехали. Она, козочка, снова бегала по своим любимым тропинкам, смеясь и радуясь, тонконогая, белотелая, он не мог на нее насмотреться: за что ему это счастье?
Лицо ее уже взялось румянцем – солнце здесь безжалостно!
– Платье ты хоть примеришь? – спросил он, когда они вернулись в номер.
– Да! Мне нравится! Этот шлейф, представляешь?!! А какая фата!.. Господи, какой же ты у меня!.. Я так рада тебе!.. Всегда, знаешь…
Лед растаял…
Да, и фата, и платье… А какой пышный и роскошный шлейф!
Королева!
На выданье…
И какие глазищи!…
Это была последняя ночь.
Они уже улеглись, прижимаясь друг к другу, и она, уже засыпая шепнула:
– Ты – самый лучший… Обними меня…
Он прижался… Они были совсем голенькие… Как дети.
– Нет-нет, – сказала она, – не сегодня…
И уже задышала, как дышат спящие.
Он не шевелился. Эта длительная осада привела его в бешенство. Она извела его обещаниями. Боясь ее разбудить, он лежал без единого движения, только мозг его гневно работал. Там кипела смола, нет чугун! Да, чугун! Череп был мартеновской печью, а чугун аж пузырился. Но весь стон его был в животе, в самом самом его низу, да, аж там! Там – звенело! И вот это кипение черепа и вот этот-то стон со всем этим звоном и стали вдруг вместе дружить. Нет, нет в мире силы, способной унять этот союз черта с дьяволом!..
