«А если я не смогу идти?» — спрашивает Слим.
Тогда Немиш — а может быть, и Басел — отвечает:
«Если ты не сможешь идти?..»
«Да, если я не смогу, что тогда?»
«Тогда? Ну что ж, тогда мы все окажемся… да ты и сам знаешь — где!»
И ночная тьма просто взрывается, на этот раз от его смеха — Немиша, а может быть, и Басела. Басел (или тот, другой) бормочет:
«Чертов ветер! Чертов ветер!»
Слим кричит:
«Что ты сказал? Повтори, что ты сказал, я ничего не расслышал!»
И Басел — если это не был Немиш — отвечает:
«Я сказал, что этот чертов ветер пронизывает до самых потрохов! До потрохов! До-по-тро-хов! — Он останавливается, прислушивается. Потом говорит: — Надо же! Она больше не разговаривает с нами, эта гора!»
Опять Немиш — а может быть, Басел — хохочет:
«Огня! Ха-ха-ха! Огня!»
А Басел — или Немиш — снова за свое:
«Я продрог до самых костей, просто весь заледенел, как труп!»
«Нет, Басел! Нет, Немиш! — вопит Слим. — Это я сам сказал!»
«Что это меняет? — отвечает ему кто-то из тех двоих. — Ты, или он, или я, что нам теперь от этого?»
А Слим все орет:
«Это я! И никто другой! — И продолжает вопить: — Почему вы говорите за меня, как будто вы — это я, а не я сам? Я ведь еще не подох!»
Немиш — или Басел — говорит:
«Скоро уж солнце встанет».
А Басел — или же Немиш — все свое тянет:
«У меня больше ни руки, ни ноги не шевелятся… И голова тоже! Так что солнце взойдет без меня».
«Не крадите у меня моих слов! — опять начинает Слим. — Не режьте меня пополам, чтобы каждый унес свою часть! Не крадите у меня жизнь! Я не хочу, чтобы мои слова произносил кто-то другой!»
Немиш — или тот, другой, — говорит:
«А разве мы поменялись местами?»
И Басел — или же Немиш — добавил:
«Мы просто долго тянулись все вместе!»
Другой сказал:
«А почему бы чьим-то там словам не перейти к кому-то другому? Разве нельзя людям обменяться между собой своей личностью?»
Слим зовет меня:
«Арфия! Арфия! Не оставляй меня здесь! Не покидай! Видишь, какие они, эти двое!»
Немиш и Басел стоят на месте, не произносят ни слова, не двигаются. Потом Басел — или не он — спрашивает:
«Но где же она в такой час?!»
«Черт ее знает!» — отвечает ему другой.
«Честное слово, все-таки это был стоящий человек!» — произносит первый.
«А я бы не хотел иметь с ней дело!» — возражает второй.
И вот они подают друг другу руки и потихоньку пятятся назад, уходя. Так, все время пятясь, они и исчезают совсем.
Слим кричит им:
«Эй вы! Эй вы там! Немиш! Басел! — Ждет немного. И говорит: — Они удрали! Ах!.. Ах!..»
И начинает разговаривать сам с собой:
«И сколько же еще надо идти, о господи! И когда только мы найдем этот тайник? Если только прежде нас не укокошат!.. Я не хочу умирать здесь один!.. Человеку надо, чтобы кто-то проводил его в последний путь, чтобы кто-то успокоил его, простил… Арфия! Я не хочу умирать в этих горах! Нет! Иди, я знаю, о чем ты думаешь. Ты думаешь; вороны его простят, когда нажрутся им вдоволь. Но я не хочу оставаться здесь!»
И снова кричит из последних сил:
«Арфия! Арфия! — Потом прислушивается. И снова: — Арфия! Арфия!»
Эхо молчит. И тогда он продолжает:
«Он понимает, твой товарищ, что, спасая себя, сохраняя себе жизнь, ты спасешь революцию. Он знает это. Но предпочел бы видеть, что ты согласна жить и умереть вместе с ним. Одна мысль об этом уже могла бы быть ему поддержкой. Это правда! Это облегчило бы его страдания, последние мгновения его жизни… Ну вот и рассвет. Скажи мне только, что ты не похоронишь меня здесь… В этих пустынных, всеми забытых горах!.. Ну вот и рассвет. Возьми мою руку».
Это правда: Слим становится совсем белым. Он говорит еще:
«Держи меня за руку. Здесь много камней. Не покидай меня…»
Но это он сам держит себя за руку и приближается ко мне, как призрак, который произносит:
«Настал день!»
«День! День!» — подхватывает эхо.
Слим радостно кричит:
«Гора ответила мне! Гора говорит со мной! Здравствуй! Все в порядке?»
И он продолжает идти, сжав свои руки и… Что же дальше-то? Как только начинаю вспоминать, все сразу забываю. Что же он говорил-то?.. Ах да!
«Я здесь! Я здесь, Арфия! Я приду туда через час! Через два, через три часа…»
Сейчас вспомню, что было дальше… Да. Я отвечаю ему, хотя знаю, что он меня не видит:
«Не пытайся, Слим, не пытайся! Тебе нельзя».
Но вдруг голова моя начинает кружиться. В ней словно вихрь носится! Просто невыносимо становится! Ай-ай, моя бедная головушка! Ох этот распроклятый ветер! А-а-а, эти камни, их вечный грохот под ногами! Что же я ему говорила-то? Ах да!
«Еще раз повторяю тебе, Слим: не пытайся! Ни к чему хорошему это не приведет!»
А он мне и говорит:
«Но почему этот день не будет существовать и для меня? Почему у меня нет права попросить для себя еще немного жизни?..»
…И вдруг замок в двери моей камеры щелкает, и она широко распахивается. Становится светло. Уже утро. Пришел сторож. Он начинает шуметь, торопит меня:
«Давай убирайся отсюда поскорее! Ты не наша! Твое место в сумасшедшем доме! Ну, чего ты застряла? Ты что? Не хочешь выходить? Ты свободна! Ну что? Хочешь, чтобы я пинками тебя выпроводил, Арфия?»
Он схватил меня за шиворот.
«Твое место в сумасшедшем доме!» — говорит он мне доверительно.
— Ты слушаешь меня, друг?
…Только невозможно припомнить его лицо… Да, я всегда колебался (и сегодня еще более, чем когда-либо, но уже по другой причине, и, по правде говоря, время прошло не зря и для меня, и для моих сомнений), прежде чем войти в эту дверь, туда, где надо перестать быть самим собой, чтобы откликнуться на призыв того голоса, чья власть над вами превосходила любые другие соблазны и искушения, так велико было его могущество… И никогда в жизни я не шел туда против воли, я всегда был готов откликнуться, но так и оставался всегда только у двери, не переступая порог дома, побитого бурями…
— …и Слим успокаивается. Он смотрит на меня, и глаза его блестят, и кажется, что они смеются, но это совсем не так. Он спокоен и таким и остается. Он так решил. И теперь он мне говорит:
«Смерть не застанет меня врасплох».
«Откуда ты знаешь?»
«Мне бы очень хотелось, чтобы ты осталась и посмотрела, Арфия, как это произойдет. Ты бы увидела, какой я устрою прием этой насмешнице…»
«Не говори глупостей».
«Ты мне не веришь? Ладно, я подмигну тебе за минуту до ее прихода, а может быть, и… кто знает? — минутой позже…»
Я тоже стараюсь шутить:
«Свой последний взор ты обратишь к какому-нибудь парашютисту. Если таковой вдруг появится перед тобой, знай, что уже пробил твой последний час!»
Он мне отвечает:
«Ты чудачка, Арфия! Это же не одно и то же. С парашютистом — дело другое: ты с ним один. Совершенно один. И даже если вокруг тебя их десять тысяч, ты себя чувствуешь все равно одиноким. И так — в одиночестве — тебя и прикончат. Останется только закрыть глаза, и все… А надо, чтобы рядом был друг, когда…»
«Ну ладно, хватит болтать. Надо идти. Выпутаемся как-нибудь. Дайка мне руку! Давай поднимайся!»
«Нет. Я бежал за своей судьбой… и я поймал ее. Теперь уже не надо больше стараться, я хочу принять свою смерть».
И вот тогда, когда его голос едва слетел с губ, он сразу будто рассыпался пеплом. Но даже если бы он сейчас кричал, его бы ни одна живая душа не услышала, ведь в горах, кроме меня, никого не было. А я хотела только побыстрее выбраться оттуда и ни о чем другом не могла думать, только бы унести поскорее ноги… Ты много знал людей, которые бы привыкли к смерти? Нет! Если по правде, то мне вовсе не хотелось видеть его в ту минуту, когда эта падаль придет, чтобы схватить его. Ты слушаешь меня? Я тебе еще не все рассказала. Всего нельзя пересказать, никогда. Ты еще всего не знаешь… Да, что же я сказать-то хотела?.. Забыла уже… Ах да! Уасем! Помнишь его? Эрудит Уасем! Бабанаг его искал везде и так и не нашел. Мы никогда ведь, в сущности, и не знали ни кто он такой, этот человек, ни чем он занимается, ни откуда он взялся. Ничего! В этой стране, не правда ли, полным-полно таких субъектов, которые как снег вдруг падают тебе на голову, а потом вдруг так же неожиданно исчезают куда-то… Так вот он — он их всех превзошел, всех! Нет, я хотела сказать тебе вот что… Мы тут с Бабанагом подумали, что ты мог бы занять его место. Ты, быть может, не так уж и похож на него, но, видишь ли, вопрос не в этом…
— Король… — прошептал Родван. — Ангел смерти…
У него перехватило горло, и чья-то ледяная рука легла на сердце.
В его сознании возник и зримо предстал перед взором портал, уже разрушающийся от старости, весь разъеденный червями и плесенью, но еще кичащийся своим славным прошлым и оберегающий свое достоинство под проржавевшими железными оковами…
