— А мои деньги?
— В надежных руках.
— Ты не взял их с собой?
— Разве я похож на идиота?
— Для чего тогда я сюда приперся?
— Кое-что объяснить. Зачем твоя мать написала письмо по-французски министру иностранных дел?
— Спааку?
— Паулю Хенри Спааку. Она там пишет, что никому не позволит причинить зло ее сыну Рене.
— Мама не знает французского.
— Странно, министр специально отметил, что письмо написано на прекрасном французском.
— Дальше.
— Что у нее есть влиятельные друзья, имен которых она пока не хочет называть, и они помогут ей.
— Моя мать — идиотка.
— Слышать этого не хочу, Рене. Она заслуживает некоторого уважения. В конце концов, благодаря ей ты появился на свет.
Кэп разламывает молочную шоколадку и дает половинку Рене. Рене выкидывает шоколад за борт. Немного подумав, Кэп говорит:
— Разные слухи о тебе ходят. Люди из жандармерии говорили мне: «Рене обречен, он влачит жалкое существование, но, пока не перекинется, на все способен! Не хуже своей мамаши!» Я говорю: «Быть не может, наш Рене всегда был отличным солдатом, преданным и надежным». — «Кэп, — говорят, — время Рене прошло». — Ты меня знаешь, я своих людей всегда уважал, считал друзьями до гроба, и теперь я здесь, потому что не привык сваливать на других грязную работу. Кэп — твой друг до последнего вздоха.
Рене мог бы объяснить Юлии, что люди вроде Кэпа имеют в виду, когда говорят о дружбе до гроба, и что они называли ритуалами на берегах желтых рек в Конго и в пустыне. В пустыне они ели белых скорпионов, в Конго — жареные или сырые тестикулы солдат симба. В обоих случаях напивались в хлам, пили пальмовое вино или арак и блевали друг другу в рот. Как та химера на открытке.
— Оставь мою мать в покое, — говорит Рене.
— Выносливая. Чистокровная арийка. Она много чего еще может понарассказывать, и это принимается во внимание властями. Вот что надрывает мне сердце: все те люди, которых я подбирал лично, по расовому признаку, один за другим стерты с лица земли. И не смей мне говорить, что я не заботился о моих людях до последней секунды. Не смей.
Кэп глотает таблетку. Должно быть, она горькая, он морщится.
— Пить хочется, — жалуется он, — а тебе?
Рене молчит.
— Маартен Восселаре, — говорит Кэп. — Для него я сделал то, чего ни для кого не делал. В госпитале, когда он умирал. Он мучался, хрипел, никак не мог умереть. Я сказал сестре: «Пойди-ка займись чем-нибудь другим», и она вышла, эта свинья, а я взял его, и держал.
— Пока он не помер, — подсказал Рене.
— Хочешь по уху схлопотать?
Резкий порыв влажного ветра с моря, как удар в лицо. Шуршание водорослей о борт корабля. Крик чаек.
— Становится прохладно, ты не находишь?
Рене молчит.
Больницу устроили в одном из трех полностью экипированных мобильных госпиталей, прибывших за полгода до того из Бельгии. Они проработали в течение двух дней, пока не выяснилось, что они не способны двигаться. То ли мотор не тянул, то ли шины были лысые, то ли они весили слишком много, то ли грунт оказался слишком скользким и топким. Они остались на месте, оборудование быстро растащили. Все стены — в дырках от пуль, иногда даже наших, от пулеметов пятидесятого калибра. Больные и раненые лежали на ржавых железных кроватях, иногда по нескольку дней на матрасах, пропитанных кровью. Дольше всех лежал, пока не умер, альбинос-негритенок, — или это был пигмей?
Паттоу, нашего повара, убили, когда мы наткнулись на блокпост.
— Ну и ну, — сказал Кэп и рявкнул: — Убрать оружие!
Шарль сбросил скорость, остановился, не выключая мотора «лендровера». Мы мигом, как на тренировке, убрали 9-миллиметровые «браунинги» в карманы бушлатов. Дорога перегорожена, ее охраняют мальчишки, вооруженные АК-47. Некоторые нацепили блондинистые парики. На одном — черном, как ночь, переростке лет семнадцати с подпиленными зубами — кепи, как на Шерлоке Холмсе. Он помахал рукой. Сказал, что он майор и его люди должны осмотреть наш джип. У дороги валялись головы и руки.
— Да они пьяны в жопу, — сказал Шарль.
Кэп, улыбаясь, кивал: «О'кей, о'кей», потом протянул руку. Майор сказал: «О'кей», — и тоже протянул руку. Кэп, вежливо пожав черную руку, неожиданно дернул обманутого майора и тот оказался рядом. «Dieu le veut!» — крикнул Кэп, приставил пистолет к виску майора и выстрелил. «Dieu le veut!» — откликнулись мы и открыли огонь из всего, что стреляло. Один погиб — Паттоу, наш повар. Кэп деловито пересчитал убитых черных мальчишек, записал полученную сумму в книжечку и на прощанье несколько раз пальнул в воздух. Мы сняли с их чесоточных шей амулеты juju[99]. И выпили их тростниковую водку.
В тот день бойцы спецотряда перебрались к Симону Букуле.
Сперва играли в футбол на газоне. Букуле участвовал в игре, принимал все посланные ему пасы, мчал наперерез мячу, даже когда мяч пролетал метрах в десяти от него, а тех, кто пытались играть против, лупил локтем в живот. Он забил шесть голов, последний влетел в ворота в руках вратаря.
Потом играли в покер на террасе. Под монотонное буханье минометов со стороны вулкана. Под крики невидимых попугаев, подпевавших любимой песенке Шарля: «Ах, Мариетта, розы расцвета-а-ают, хотя тебя здесь нет». Потом они услыхали жалобные крики Мари, перемежающиеся звонким щелканьем.
— Мари расстроена, — заметил Симон Букуле. — Она видела, как пигмеи прикончили ее братца Нене. Странно, обычно женщины легче переживают потерю.
Он уткнулся носом в развернутые веером карты. Был слишком ленив, чтобы носить очки. Элегантно покачивал левой ногой, обутой в кроссовку сорок шестого размера.
Рене раздражал вид его кроссовки. Он поднялся.
— Ты должен мне шестьсот долларов, — обронил Букуле.
— Шестьсот долларов?
— Шестьсот долларов.
— Симон похож на Габсбургов, — заметил Кэп. — Ничего не забывает и при этом ничему не учится.
— Делать долги в стране, где я правлю, — громаднейшая ошибка, — сказал Букуле.
Рене заплатил и пошел в кусты.
Приставленный к Мари сторож храпел, растянувшись на земле. Метрах в ста от него Рене разглядел поросшую шерсткой мордашку.
— Мари-Мари-Мари, — позвал он.
Она лежала, пристегнутая наручниками к пеньку. Ломала на кусочки ветку баобаба и выдергивала волосы, росшие на груди.
— Не надо, Мари.
Она послушалась, перестала выдирать шерсть. Он дал ей баночку кока-колы, она выпила все, высосала баночку досуха. Рене присел на корточки, повторяя ее имя. Она скакала взад и вперед, слизывала синим язычком колу со своих заросших шерстью щек.
— Мари, Мари.
Она протянула ему руку, подтащила его к себе, от нее пахло чесноком, катом и дерьмом. Она спокойно смотрела на него, обнюхивая подвижным, блестящим носом его рукав.
И не отпустила его даже после того, как сунула ему в рот несколько листков ката. Рене сердито жевал. Он хотел оторвать ее от себя, его рука скользнула с ее влажной шеи к проплешинам на груди, маслянистым соскам. Услышал странный горловой звук. Это она зевнула. Шафранно-желтые зубы. Она разжала лапы. Стальной наручник причинял ей боль, изо всех сил вцепившись в Рене, она попыталась выдернуть из браслета руку. Потом, весело хрюкнув, разорвала на нем пуленепробиваемый жилет, и Рене еле сдержался, чтобы не ударить ее. И тут Мари вцепилась лапами ему в спину. Когти, как крючья мясника. Волна боли накрыла его. Издали до Рене доносились веселые возгласы и смех, повторяемые многоголосым эхом попугаев, их голубые и золотистые перья сверкали, словно маленькие факелы, грозящие поджечь деревья. Ему казалось, что лес загорается, устремляясь в небо огненным собором, а он стоит в нефе под сводом джунглей, пламя лижет его плечи, но он не чувствует ничего, кроме звериной похоти, сжигающей его плоть.
— Камни, — говорит Рене.
— Алмазы, — говорит Кэп.
— Моя доля.
— Пойдет наследникам. Никто никогда не посмеет сказать, что Кэп неаккуратен в расчетах.
— Половину Юлии.
— Как скажешь, так и сделаем.
— Вторую половину — моей матери.
— Тебе стоит только намекнуть.
Кэп поворачивается к Рене спиной, чтобы вытащить нож.
— Кончили базар, — говорит. Ожидая свиста ножа и прикосновения прохладной стали, Рене, не веря своим глазам, видит, как Кэп охотничьим ножом с зазубренным лезвием чертит в воздухе крест. Знак, который Бог знает, с каких времен творят в Алегеме фермерши прежде, чем разрезать хлеб.
— Dieu le veut, — говорит Кэп. Впервые голос его звучит с такой теплотой, нож со свистом рассекает воздух и адамово яблоко, останавливает его лишь позвоночник, и капитан, профессионал в «мокрых» делах, отскакивает назад, чтобы не запачкаться, но все равно поток крови, вырвавшейся из взрезанного горла Рене, заливает его рубаху и штаны.
