И тут набрала красноту рябина. Она пылала ярко и нежно. Но погасла сразу, в одно утро. Освобожденная от красноты листьев, она приготовилась к зиме.
Дольше всех держался тополь. Уже голые ветки березы стучат друг о друга тоскливо в ночи, уже рябина, как иглы большого ежа, стегает по ногам, уже заморозки прихватывают за уши, когда выскочишь из избы без шапки, а тополь зеленеет. Уже и мороз крепчает, а он все сопротивляется и ветру и морозу.
Атласов будто впервые в жизни наблюдал за угасанием природы. Он удивился строптивости тополя, и ему захотелось быть похожим на него.
Снег повалил ночью, и зеленые листья тополя прожили еще два дня. Зима началась с большого снегопада. Но через неделю подтаяло, и казаки ругались на чем свет стоит: вода заливала низко посаженные избы. Оттепель продолжалась недолго, ударили тяжелые морозы, и теперь, выбираясь из избы, брали широкие лыжи, подбитые лахтачьими шкурами, а отправляясь подальше к какому-нибудь зимовью, садились на нарты, и собачки привычно, с веселым визгом брали с места.
Зима 1710 года начиналась круто.
Река Уйкоаль стала. Уже обновили путь по крепкому руслу, а Миронов-Липин все медлил выезжать в Нижний к Ярыгину, чтобы в его присутствии поговорить с Атласовым о морских островах, которых он, Миронов-Липин, так и не видел и о которых ему придется доносить якутскому воеводе. Миронов-Липин со страстью отдался охоте на зайцев. Силки он презирал, любил травлю. И не гончая выходила на след, а ездовая лайка. Зайцу от низкорослых сильных псов не укрыться: мечется он по полю, а Миронов-Липин, гогоча, кричит:
— Ату его! Ату, черти полосатые!
После вчерашней охоты спалось долго, и Миронов-Липин спустил ноги с лежанки почти в полдень. Он удивился, что заспал, и, потягиваясь, пошлепал к порогу, но, раздумав, кряхтя стал одеваться. Плеснул в лицо пригоршню воды, фыркнул.
За дверью давно ждали Анциферов и Шибанов.
— Двадцать казаков готовы идти в Нижний острог, — сказал Данила из-за порога.
Миронов-Липин поморщился.
— Заходите, не бубните через порог… Ну вот, оно к лучшему. Садитесь, попьем кипяточку, потолкуем. Эй, там, тащи чугунок.
Кешка-коряк, улыбаясь, показался из-за печки: он любил подавать чугунок, так как знал, что Миронов-Липин обязательно кинет в кипяток горсточку чая, к которому он, Кешка, пристрастился, считая его намного лучше мухомора, от которого кружится голова и потом болит все внутри.
Они посербывали из берестяных чумачков крепкий пахучий чай, и Миронов-Липин наблюдал за Анциферовым и Шибановым. Данила держался несколько отчужденно. Миронов-Липин как ни старался притянуть к себе Данилу, однако всегда наталкивался на его Жесткое внутреннее сопротивление (он не понимал, почему Данила не хочет быть под лаской приказчика, как услужливый Мармон).
— А где Козыревский? — спросил Миронов-Липин, когда чумачки были отставлены. Шибанов вытер ладонью вспотевшую лысину, а Данила, сощурившись, огладил бороду (даже в оглаживании чувствовалось спокойствие, которое раздражало приказчика, но с которым он вынужден был считаться, ибо он мог уложить любого, кроме Данилы).
— Знамо где, скаски пишет, — ответил Данила, и видно было, что ему доставлял удовольствие этот ответ: Миронов-Липин настороженно относился к бумагописцам, считая, что от них в дальних землях вся смута.
— С собой возьмем, неча зад просиживать, — сказал Миронов-Липин. — А пока скажи мне, Данила, кто помог Атласову уйтить из Верхнего острога из-под Ломаева в Нижний? Не Худяк ли?
Данила посмотрел на Шибанова (тот сделал вид, что разговор его не касается, что ему не с руки встревать между приказчиком и Данилой).
— Да болтают, — нехотя ответил Данила и подумал: «Что он от меня хочет? Худяк на виду, верный Атласов пес. Хочет знать, кто за Атласовым еще стоит? Взять хотя бы Ярыгина…»
— В дороге не буянить и караул держать, — сказал Миронов-Липин, поняв, что более определенного ответа ему не услыхать.
Анциферов и Шибанов покинули дом приказчика.
Скажи Миронову-Липину кто-нибудь, какие разговоры вели Анциферов и Козыревский с архимандритом Мартинианом и заказчиком Нижнего острога Федором Ярыгиным, он бы от Нижнего до Верхнего острога — на многие версты — распял бы на крестах мятежных казаков. Однако Миронов-Липин был в неведении. А между тем от осенней охоты до зимнего чаепития произошло вот что…
…Они стояли тихо перед Мартинианом, а ему казалось, что ом видит стену, перед которой бессилен. При лучине тени всегда особенно резки, и было заметно, что Мартиниан сильно постарел: лоб усох, волосы пушатся, губы бескровные, глаза подмерзшие.
Мартиниан думал, как он сможет обмануть свою осторожность. Он не находил ответа. Уже одно то, что его имя так или иначе будет рядом с их именами, холодило Правда, он не так стар, силы у него сохранились, он мог бы выгадать даже от молчания. Неуемный Данила Анциферов закусил удила, его не сдержишь. Козыревский юн, сделает все, что повелит Данила, он же ему в рот заглядывает. Шибанов зол на Чирикова, а Березин не отстанет от Шибанова и Анциферова.
Они ждут… А якутская приказная изба… подвал… дыба… Видел, как богохульников выворачивают, как тулуп. Его не пощадят: не таких старцев трясли.
— Шубой одарим, — прервал его молчание голос Козыревского.
«Нетерпелив, — подумал Данила, — дров наломает… Это не приказчики, это — архимандрит».
— И с какого плеча? — язвительно спросил Мартиниан и насупился.
— С Атласова! — выкрикнул Козыревский.
— А совладаешь? — в голосе Мартиниана проскользнула вкрадчивость.
— Да мы… — разошелся было Козыревский, но Данила перебил Ивана:
— Обнищал казак, и жрать нечего. По весне кору глодаем, как зайцы. Ветки черемухи завариваем, чтоб от цинги не подохнуть. А приказчики жирок нагуливают, с чужими бабами спят. Амбары тайные по рекам завели, рухлядью набили. Вконец обнищал казак, нет больше терпения…
— И девку дадим!
Губы Мартиниана приоткрылись в улыбке: зелен еще Иван, на все глядит по-молодому. А вот в молчании Шибанова и Березина такое скрыто, что и предугадать трудно.
— Молитесь, и бог поможет вам, — сказал Мартиниан, оглядывая казаков. — Помните: невозможно не прийти соблазнам, но горе тому, чрез кого они приходят. Если согрешит против тебя брат твой, выговори ему все, и если он покается, прости его.
— Они не покаются, — осторожно возразил Данила.
Мартиниан вновь сказал:
— Помните: те, кто, не имея закона, согрешили, вне закона и погибнут, а те, которые под законом согрешили, по закону осудятся. Не предавайтесь ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству, ни ссорам и зависти…
— А они как, им можно? — спросил осевшим от волнения голосом Козыревский.
— Помните, — ровным голосом продолжал Мартиниан, — начальник есть божий слуга, тебе на добро. Если делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч, он слуга божий, отмститель в наказание делающему зло.
«Я предостерег их, — думал Мартиниан, — и да станут они на путь верный, и не прольется кровь».
И не прольется кровь…
Прольется кровь…
Кровь…
— Не отступить ли нам, не принять ли нам покаяние? — спрашивал назавтра Козыревский Данилу. — Слова Мартиниана вещие.
— Старый он хрен! Он всего боится: и нас, и приказчиков, и воеводу. И жаден. Ты что думаешь, откажется от шубы с плеча Атласова? Да он в жизни такой не нашивал. Ты не заметил, как руки у него дрогнули, будто мы сейчас шубу кинем ему? Все примечай, Иван, и в природе, и в людях. Примечай!
— Он говорил об отмстителе…
— Отмститель сыщется, да и мы не лыком шиты. Господь за нас… Теперь в Нижний надо. Согласился бы только Ярыгин…
— Припугнем… — уверенно сказал Козыревский.
— Ну, Иван… Это Ярыгина-от припугнуть? Да он в бараний рог кого угодно скрутит. Его сам Атласов не осилил. Ярыгин силу уважает… Предупреди Шибанова и Березина. И потопали потихоньку к Федьке Ярыгину.
— Не верю ему… Вот те крест, не верю, — заговорил горячо Козыревский. — Дядь Данила, предаст Федька нас.
— Ну, твое дело молчать тогда. Федор юлить не станет.
— Мешать не стану, — с остановками, взвешивая каждое слово, говорил Федор Ярыгин. Они сидели за столом в избе заказчика. Печь дымила, изба была плохо протоплена, поэтому Ярыгин был не в духе, кутался в длинный овчинный тулуп. — Мешать не стану, но и совать голову в петлю не собираюсь.
— Так-так, — протянул Березин, — себя жалеешь, а мы хоть пропадай? Сам же лямку тянул, знаешь, почем фунт лиха… А теперь норовишь в сторону увильнуть?
— Не кричи, Харитон, и у стен уши есть, — тронул его за руку Данила. — Федор, ты можешь своих казаков послать… ну хоть на Палан-реку к Кецайке?
— К Кецайке могу… — согласился охотно Ярыгин, но тут же скривил рот. — А мне самому на небо вознестись?
