Ознакомительная версия.
Наш водитель оказался спокойным и терпеливым, но вовсе не железным. Он молча покинул машину, подошёл к мужичку и, водрузив его как мешок с ветошью на плечо, отнёс за обочину дороги. Там уложив горе пешехода на травку, он не терпящим никаких возражений тоном повелел ему лежать тут и отдыхать час, никак не меньше. Мужик прожестикулировал: «Всё, командир, замётано», повернулся на бочок и, подложив руки под голову, тут же захрапел. Путь был открыт. Мы поехали дальше, обойдясь, слава Богу, без жертв.
Только что оказавшись в Первомайском и проехав по его улице всего-ничего, мы натолкнулись на новое препятствие. Прямо посреди дороги, тряся длиной седой бородой, стоял козёл. Не в фигуральном смысле, а в самом, что ни есть, натуральном – обыкновенный рогатый козёл, упрямый и тупой как все козлы независимо от роду-племени. Он стоял и смотрел на нас стеклянными глазами, не собираясь уступать ни пяди родной земли. Весь его воинственный вид говорил по-московски: «Понаехали тут!». Что ж, понятно, это его территория, он здесь хозяин. Мы посигналили, животное не сдвинулось с места. Мы посигналили ещё раз, результат тот же. Тогда водитель просто нажал на клаксон и держал до тех пор, пока из дома напротив не вышла хозяйка и, проворчав: «Ездють тут всякие, людЯм пройтить негде!», увела козла во двор. Путь опять был свободен, и снова без жертв.
Но главное препятствие ждало нас впереди. В самом центре села, откуда прямая как стрела улица бежала вниз к реке, когда уже вдалеке завиднелась и заискрилась на солнце зеркальная водная гладь, а до последнего рубежа, отделявшего нас от цели нашего путешествия, оставалось километра два не больше, в этот самый момент дорогу нам преградила многолюдная, тягучая процессия. Мы остановились чуть поодаль, не подъезжая вплотную, потому как шествие охраняла длинная шеренга стражей порядка в милицейской форме. А встреча с ними в планы нашего таксиста, видимо, не входила.
– Что же это такое сегодня?! – проворчала Настя. – Сначала один козёл, потом другой, теперь вот эти, в фуражках.
– Этого-то я и боялся, – подхватил таксист, аккуратно паркуясь на обочине дороги. – Спокойно, ребята, попробуем прорваться.
Он вышел из машины и направился к древнему сухонькому старичку, сидящему неподалёку на завалинке и насыщавшему чистый деревенский воздух ароматным, пахучим самосадом. Вышли и мы с Настей. Интересно же, что за манёвр задумал наш водитель?
– Доброго здоровья, отец.
– И тебе не хворать, сынок, – ответил на приветствие старик, улыбаясь беззубым ртом сквозь жидкую седую бороду. – Что, не проехать никак? Хи-хи. Железный поток! Теперя надолго встали. Енти, – кивнул он в сторону процессии, – покуда три раза туды-сюды не прошастають, ни за што не успокоются.
– А что тут у вас за … мероприятие?
– Дык, крестный ход же… Или как он там у них нонче зовётся? Церкву нову освяшшали, а таперя вот ходють. Слышь ты, сам архиерей из городу приехали! Да-а-а!
Старик попался разговорчивый, лёгкий на язык. Таких во множестве проживало некогда в земле русской, богата была Русь-матушка острословами из народа. Вся мудрость вековая, глубинная передавалась из поколения в поколение устами таких вот рассказчиков. И всё-то у них получалося ладно да складно, буковка к буковке, словечко к словечку, легко и непринуждённо, будто реченька по камушкам бежала. Где потребно – с важностью, а где допустимо – и со смешком изрядным. Да и сейчас ещё не оскудела баюнами глубинка, только всё больше молчат они, не со всяким беседу заводят. А нам вот повезло, даже спрашивать ни о чём не пришлось.
– Да не то штобы уж шибко нову – церква-то наша архиерея ентаго старше. А и не того токмо, которай приехал-то, но и самого у них там главного, которай в Москвах-то в тиливизире по микрохвону про хорошо да плохо рассказыват, да с президентом при всех за ручку здоровкается за приятеля. Ну, дирехтура всех архиереев-то московских, значить. Ага. Церква-то наша ишшо при Царе-батюшке здеся поставлена. Тады не тако было-то, как сичаса, уважительнее как-нито. Государь-то хоша и грознай был, а и он архиереову ручку-то, благословению просясь, лобызал! А не здоровкался с ёй, ёпэрэсэтэ. Не чета нонишним, тем што в галстухах. Да што ты?! Тады усё не тако было: и вода мокрей, и соль солоней, и сахар сахарее, а люди вернее. Ага. Ежели уж верили, то не токмо по праздникам, али када жизня по башке вдарить. Да святых угоднчиков почитали не токмо што свечечками. И то право, грешили уж, так взахлёб, чё уж там. Ну а ежели каялися, то навзрыд. Во как! А ноне не каются вовсе. Чаво уж каяться, греха-то таперя нетути. Всё токмо право, а воно завсегда право. Тьфу ты, мать ево растак!
– Так чего ж церковь освящать, если она архиерея старше? Ты не попутал, отец? – вернул старика на нужное нам направление мысли таксист.
– Сам ты попутал, – обиделся старик. – Молодой ишшо поправлять. Он же ж её родимую годов пийсят тому, али можа больш, закрыл, да клуб в ёй учинил, во как! А можа не он, можа другой какой. Да пёс их разберёт, архиереев-то ентих нонешних. Токмо в церкви-то почитай всё енто время заместо обедни кины разны про матросов да хвантомасов ихних московских крутили, да девки на потанцульках ляжками с титьками трясли. Тьфу ты пропасть, мать ево разэтак! А таперя, штоб на ляжках-то да на кинах тех сызнова обедню, значица, служить, вот ентого и прислали. А как же ж, дерьмокрахтия, во как!
Старик смачно затянулся, проворчал что-то в бороду и выпустил густое облако едкого табачного дыма. Молчал он недолго, всего чуть-чуть. Такие не умеют обижаться, им важно найти благодарного слушателя. А по нашим круглым глазам, растопыренным ушам и разинутым ртам без труда можно было понять, что мы те самые и есть.
– Церкву-то, врать не буду, подчинили-подстроили знатно. И кресты на маковках золоты поставили, и картинки страмны со стен посымали, а заместо их иконов своих, московских намалевали, ага. Красиво, шо ж, врать не буду. Да, слышь ты, алтарь да амвон чистым, значица, мрамором обделали, ну как раньш-то было, в старину. И усё заране успели, вовремя, даром што не к первомаю. Вот ентот и приехал, штоб всю красоту освятить по чину. А шо ж, порядок-то, я чай, знат. Он, архиерей-то, важный такой, жирный как боров тётки Маланьи, токмо што со крестом. Идёт себе, ни на кого не смотрит, глазки-то к небу зырк, типа, молится, значить. А бабы-то деревенски – ну и мужуки тамо были в малом количестве – всё ему норовят под ножки-то его архиерейские одежонку свою кинуть, штобы он, значица, прошествовав по ёй, освятил своим преосвященным достоинством и во веки веков благословил. А ентот идёт себе, глазки кверху, одежонку-то топчет, што твой кочет курочку, а ручкой-то крестное знамение в воздухе так и вырисовыват. Прямо те, ни дать, ни взять – сам Христос на Вербное Воскресенье. И стоко в ём, слышь ты, самозначительности и ентого, как ево бишь, ахторитету, што фу ты ну ты.
Глазки рассказчика весело искрились, а руки неустанно рисовали в воздухе невидимые иллюстрации к его повествованию.
– А бабы-то, бабы, всё подбрасывають и подбрасывають, прям последнее страмно исподнее с себе срывають и усё туды его, усё туды – под ентого. А как же ж, благодать! Хи-хи. Я тута мимо проходил тода – с речки я шёл – вижу такО дело и шасть туды, за им, в церкву-то. Без меня-то ничё в деревне не случатся, ни сенокос, ни жатва. В позапрошлом годе артисты аж из самого району приезжали, и то меня зазывали, а тут такО дело. Хи-хи. Подхожу. Ну, думаю, благодать-то так и прёть, так и прёть, а всё мимо, всё по бабам да по малолеткам ихним. А я-то старейший, стал быть, гражданин села, Государя ишшо помню и Патриарха рассейского. Да не ентого ряженого. Настоящего! Тихона! Да-а-а! Царство ему Небесное. Уходили ево енти вот. Святой был человек, ага. Вот как табе сичас видал и хлеба-соли ему подносил, и ручку его святейшую лобызал. Да-а-а! Подхожу, значица, к ентому поближе, ну, штоб подсказать чё, надоумить, штоб заминка там кака не стряслась. Я ж хоч и шибко старой ужо, но усё помню, как надо-то, как было-то раньш, ну, по-правильному штоб. Во-от, подхожу я, значица, а он шагат себе, меня не замечат, как пусто место. А амвон под им тряшшить, аж стонить, ага. Тяжесть-то кака. Я ж и говорю ему: «Батюшка, ты енто, аккуратней, мол, здеся. Мрамор-то глянь, како повело, того и гляди, рухнить». Архиерей тут тока меня заметил, глазки-то опустил, зырк, а и вправду, мрамор-то аж восьмёркой вывернуло. А из щелей хванера торчить, да жалобно так поскрипыват-попискиват. Смутилси он мал-мало, но обедню-то отслужил, ага, справно усё, по чину. Токмо по амвону-то без надобностев не шастал ужо. А как же ж, мрамор-то, он не жалезный ведь. Хванерный. По нему ж не ходить, на него только глядеть можно. Я тако думаю, што золото то, ну из коего кресты отливали, тож хванерно было. А то с чего енто кресты-то те тако развернуло?
– Дедушка, – прервал я его рассказ с недвусмысленным прицелом для себя. – А с чего это потребовалось старую церковь восстанавливать? Неужели поблизости нет действующего храма, не осквернённого… м-м… нецелевым использованием?
Ознакомительная версия.
