Я вижу журналиста с микрофоном в руке, ведущего репортаж с места события. Там же полиция и карабинеры, сотрудники из криминальной лаборатории в своей белой форме, полосатая бело-красная лента отмечает контур вокруг фургона, продырявленного пулями, тела убитых накрыты простыней, чтобы избавить зрителей от неприятной картины.
Единственное, хотя и слабое утешение я испытываю от того, что не сделал ни одного выстрела. Я спрятался под фургон, тщетно защищая угасающую жизнь Пинуццо, которого ждала та же участь, что и несчастных инкассаторов.
А ведь Пинуццо было всего двадцать лет. Проклятая война!
Вскоре после возвращения в Гамбург меня вызвали в уголовную полицию. На этот раз я даже не догадывался, чего от меня хотят.
Капитан полиции сидел за столом. Сухо, без лишних предисловий он заявил мне:
– Мы все про вас знаем.
“Когда полицейский говорит тебе, что все знает, – подумал я, – значит, он ничего не знает”.
– Мы знаем, что вы профессионал в азартных играх, но это ерунда. Шулеров и без вас хватает – не важно, одним жуликом больше или меньше. Знаем мы и о вашей причастности к покупке и продаже краденого. Рано или поздно мы найдем доказательства, на основании которых засадим вас за решетку на десяток лет… Ну а что касается вашей принадлежности к мафии, тут мы не станем искать доказательств, мы их создадим, ясно? Вот вам мой совет: соберите чемодан и убирайтесь из Гамбурга. Этот город слишком тесен для вас. Вы уже успели заработать себе незавидную репутацию. Убирайтесь поскорее. Для собственного же блага.
Я был удивлен. Он на самом деле знал все. Я попытался оправдаться, взяв ироничный тон:
– Капитан, я зарабатываю на жизнь, честно блефуя в покер с теми, у кого денег куры не клюют.
Капитан рассмеялся, но, провожая меня до двери, сказал, что он вовсе не шутил.
– Нам не нужна мафия, – добавил он. – Мы не на Сицилии, где убить человека ничего не стоит. В Германии порядок превыше всего. Только попробуйте тронуть одного из наших граждан – мы не станем церемониться с вами, ясно?
– Вполне, господин капитан. Но при чем здесь я?
Он не ответил, лишь покачал головой, досадуя на мое упрямство.
В любом случае, капитан был прав. Неделю назад полицейские застрелили одного славянского эмигранта: находясь, вероятно, под воздействием наркотиков, он пырнул ножом агента полиции. Его прикончили четырьмя выстрелами.
Уголовную полицию мы все уважали и боялись. Ее сотрудники никогда не позволяли себе унижать нас и вели расследования тайно.
Но когда они арестовывали одного из наших, мы знали наверняка, что тому не выкрутиться. Доказательств, собранных против него, оказывалось более чем достаточно.
Покинув комиссариат, я предпочел оставить машину там и прогуляться пешком. Нужно было привести мысли в порядок. По отражению в витрине я заметил, что за мной следят. Это был полицейский. И если я увидел его, значит, он хотел, чтобы я его увидел. Но зачем? “Итак, Антонио, – сказал я себе, – подведем итог: уголовной полиции известно о тебе немало, и сведения достаточно верны. В то же время очевидно, что доказательств у них нет, иначе тебя арестовали бы. Но если полиция так много знает, почему она советует тебе убираться?”
Здесь кроется противоречие: с какой стати полиция предупреждает преступника, вместо того чтобы поймать его?
Я не сомневался только в одном: свободы действий у меня оставалось все меньше как в Германии, так и в Италии, и, чтобы не задохнуться совсем, лучше переехать в другую страну. Но я не мог. Просто не мог.
“Продержись еще несколько лет, Антонио, а потом от тебя и следа не останется”, – успокаивал я себя.
На другой день у меня была назначена встреча с Рыжим.
Я позвонил Ирине из французской закусочной на улице Штайдамм и спросил, могу ли зайти к ней.
– Да, – обрадовалась она.
– Хочешь, принесу что-нибудь перекусить?
– Передай трубку официантке!
Я растерялся, не зная, как обратиться к официантке и отвлечь ее от работы. Но Ирина сказала звонким голосом:
– Ее зовут Фэнси, я хорошо ее знаю! Передай трубку ей!
– Черт! Ты что, всех тут знаешь?
Ирина заказала официантке наш ужин, и та, смеясь, вернула мне телефон.
– Что ты ей сказала такого смешного? – спросил я у Ирины.
– Узнаешь, когда придешь, любимый, – ответила она, добавив, что до ужина сходит за кассетой с фильмом.
Ирина искусно накрыла на стол, зажгла ароматические свечи, приглушила свет в комнате. Я вручил ей пакет из закусочной и спросил, где ванная. Ирина проводила меня и показала, где лежат мои вещи.
– Какие еще вещи? – удивился я.
– Вот, дорогой!
В ванной лежал махровый халат и разной величины полотенца с моим именем. В шкафчике я обнаружил бритвенный набор, зубную щетку, пасту, маникюрные ножницы, а в нижнем ящике комода – резиновые шлепанцы и домашние тапочки.
В комнате над кроватью я увидел фотографию: мы с Ириной стояли на фоне собора на Ибице. Красивая фотография, и правда.
Ирина слишком поторопилась, подумал я. Ведь мы с самого начала договорились, что каждый сохранит свободу и личное пространство.
Мы поужинали французским салатом, где было множество ингредиентов – тунец, и маис, и что-то еще, все заправлено майонезом. К салату мы поставили на стол французское вино. Я вспомнил про официантку и спросил, что же Ирина сказала ей, – та смеялась, как сумасшедшая.
– Ничего особенного, любимый. Я всего лишь попросила ее присмотреть за товаром, который сидит перед ней, и распространить слух, что он уже куплен.
Я тоже рассмеялся.
Мы удобно устроились на диване, собираясь посмотреть фильм, но после взаимных ласк возбудились, и стало уже не до фильма.
Утром Ирина отправилась на работу, успев бросить все мои вещи в корзину с грязным бельем. Предварительно она вынула из карманов брюк часы и деньги и положила их на тумбочку рядом с запиской: “Надеюсь, спортивная куртка, белье и обувь тебе понравятся. Я тебя люблю”.
В течение следующих дней моя одежда перекочевала в дом Ирины: мягко, но настойчиво она пыталась завоевать меня.
Встреча с Рыжим была назначена на пять вечера в “Экскалибуре”, известном бистро на севере Гамбурга, где обычно собирались представители левой интеллигенции. Круг общения Рыжего порой озадачивал меня. В бистро было спокойно, хотя я прекрасно знал, что это спокойствие мнимое – жизнь тайных политических кружков полна страстей.
Я устроился за столиком возле большого окна. На улице шел дождь и, притом что было всего пять часов, уже стемнело: тучи заполонили небо.
Я вспомнил свою первую встречу с Рыжим.
Он был невысокого роста, лет шестидесяти и выглядел весьма неплохо для своего возраста. Его звали Джозеф, и, отслужив в Иностранном легионе, он сохранил прекрасную физическую форму, был ловок и подвижен. Противника весом девяносто килограммов он одолел бы лишь силой своих рук, поистине стальных рук. Как-то один немец решил подшутить над Рыжим, вызвав его на поединок по армрестлингу. Джозеф, будучи человеком скромным и замкнутым по натуре, не желал ничего слышать обо всех этих публичных представлениях. Но в тот вечер шуточки немца вывели его из себя, одним движением руки он смел все со стола и пригласил весельчака померяться силами.
Я сразу заметил, что взгляд Рыжего стал почти безумным. Немец весом не менее ста двадцати килограммов сел напротив. Несколько минут оба противника сидели неподвижно. Вены на их руках, казалось, вот-вот лопнут. Вдруг Рыжий сказал:
– Сейчас я сделаю тебе больно.
Он с такой силой налег на руку немца, что едва не сломал ему запястье. Я знал о силе Рыжего, однако не подозревал, что она настолько велика. Немец оторопел.
Несмотря на возраст Джозефа, его волосы по-прежнему оставались рыжими, а светлые глаза напоминали две узкие щелки, взгляд был пронзительным. Рыжий ничего не боялся, и в криминальном мире его уважали за честность и твердость характера.
Я познакомился с ним в Гамбурге лет девять назад. Я случайно попал на празднование, устроенное в его честь, – Рыжий отмечал получение долгожданного французского гражданства. По паспорту он был бельгийцем, как и его мать. Отец, тоже солдат Иностранного легиона, погиб в Индокитае, сражаясь за Францию, когда Рыжий был еще малышом. После пяти лет службы легионеру положено французское гражданство, но Рыжему почему-то пришлось ждать его почти полвека.
В тот день он просто светился от радости. Рыжий, ко всему прочему, участвовал в знаменитой операции “Леопард” в Заире[18]. Его тяжело ранили в засаде, и впоследствии он был награжден Военным Крестом, высшей наградой для легионера.
У него был девиз: “Честь, родина, семья”. Из-за своих жестких принципов Рыжий казался мне старомодным, но я, точно зачарованный, слушал его военные рассказы, и он привязался ко мне.
