— Но это же не правило, не закон! Нашла одного маньяка и возводишь его в степень! Ты, Ларичева, с кого хоть списывала?
— С одного военного, ты его не знаешь. Родственник. Он мог преспокойно отделать женщину “насухую”. То есть ему было наплевать, что она чувствует. Он думал о себе и только о себе. Он, может и маньяк, а его все оправдывают. А ее, кстати, осуждают. Да он и не маньяк, просто муж. И считает — ему все можно. А ей ничего нельзя. У мужа целая коллекция буфетчиц, а у нее, может, неповторимое чувство. И что ей делать? А ты что так заводишься? — Ларичева уже поняла, что дело не в этом.
— Да вот думаю, почему ты мне-то не дала прочитать сначала? Не потому ли, что в некоторых моментах на мою историю похоже?
— О! Я и несла тебе. Но тебя просто на месте не было, а тут как раз Губернаторов… Так получилось. Да какая разница? Тем более что на тебя, говоришь, похоже. И на меня похоже. И на всех нас, бедных. Но она же на тебя лично не похожа, почему ты так волнуешься?
— Да уж прочитывается.
— Ну, кто это знает! Другая внешность, другая судьба.
— Достаточно моего мужа и Губернаторова.
— Забуга, ты серьезно? Ну, ты с ума сошла. Разве я должна соблюдать твои претензии? Это не хроника, черт возьми, не фотография… Ты же прообраз! А она — образ, собирательный причем.
— Знаешь, мне не до уроков литературы. Не собираюсь заполнять словарик юного литературоведа. Я выпалила тебе эту историю под настроение. У каждой женщины есть свои светлые и темные моменты. Да, история насильственного полового акта имела место. Мне самой не хочется ее вспоминать. Потому что я была влюблена. А человек взял и резко перешел на фрикции. Без слов, без предисловий. А я не могла отбиться, у человека было высокое положение. Но почему тебе хочется искать везде грязь? Да еще запихивать ее в рассказы? Неужели так интересно сидеть под кроватью?
— Какая грязь, Забуга? Ты разве не чувствуешь, что я люблю эту женщину? Плачу вместе с ней… Мне страшно хочется, чтобы кто-то ее пожалел, наконец, оценил по-человечески… То есть увидел, наконец, ее как человека, а не только как часть кровати. Я даю ее жертвой, да, но прекрасной жертвой… Чтобы сильные наши половины, наконец, поняли, что они тоже бывают таким же крокодилами — в форме, с автоматом наперевес…
— Брось, Ларичева, никаких высоких идей, кроме смакования постельной сценки, там нет. Значит, я не могу с тобой разговаривать просто так? Значит, всегда есть опасность, что мои женские тайны будут размазаны по твоим страницам?
— Ну, Забугина. Перестань! Ну, ты же не говорила мне, что это страшная тайна…
— А что это такое, по-твоему? Да ты ешь, ешь… У тебя бифштекс остывает… Я же и говорю, и ем. — Забугина ловко расправлялась с салатиками и рулетами, запивая пепси-колой. Потом легко промокнула ротик салфеткой. — Послушай меня раз в жизни… Я ведь не собираюсь учить тебя, как добиться художественной правды. Я в литературе ничего не понимаю. Но я тебе рассказывала шепотом, проливая слезы. Наверно, от этого история становилась трогательной, художественной. И у тебя, конечно, соблазн! Но ты не подумала о том, что душевность, она может существовать только в таком единственном виде, для тебя и для меня? Стоит ее обнародовать, напечатать — она превращается в чернуху и грязь. В тишине это свято, а выставленное на обозрение — позорно. У каждого человека есть право на частную жизнь, это неприкосновенная вещь. А по-твоему, все может быть обобществлено и превращено во всенародную собственность, так, что ли? Значит ли все это, что ты подхватываешь то, что идет на выброс, и стряпаешь из этого свои сомнительные рассказики? Не кажется ли тебе, что это напоминает бомжей, которые роются в помойке?
Ларичева молчала. Возражения сдохли в ней после этой славной тирады. Главное — все было правильно, так правильно, что никуда не деться. Она, действительно, взяла в основу сюжета забугинскую историю, соединила с родственником-военным и получила грустную историю любви и непонимания…
Забугина наслаждалась произведенным эффектом. Она достала из обширной куртки свернутый в трубочку рассказ Ларичевой и бросила на стол.
— Сколько у тебя экземпляров этой гадости?
— Сейчас? Один. Это же только-только написано… Я всегда пишу сначала один, а потом правлю и…
— Так вот, я запрещаю это править и печатать. Ясно?
Ларичева не молчала. Она пыталась, конечно, сказать, что это первый такой большой рассказ, все же тридцать страниц, и тут ей впервые удалось заставить их заговорить разным языком, и отрицательные люди вышли живее положительных, и даже получилось похоже на пьесу: сплошь диалоги и действие происходит в одной квартире, это же драматургически выдержано… Можно поставить пьесу…
Но Забугина права. Это предательство. А когда сам человек дрянь, вопросы творчества вторичны…
— Порви, — прошептала Ларичева Забугиной.
И та взяла толстый рассказ, аккуратно разделила на порции и порвала на мелкие части.
— Честное слово, больше нет экземпляров.
Забугина действовала по старинке. Она то ли забыла, то ли сделала вид непонимающий… Ведь текст напечатан на принтере, значит, он есть, он, конечно, сохранился в памяти компьютера. А может, она и не забыла. Просто дала понять, что данный опус данного автора подвергается проклятию и осмеянию. Такая публичная казнь!
…Ой, как больно, мама родная. Больше ведь никогда такое не написать. Не получится… Но вот Забугина идет и что-то говорит про Губернаторова, а какой там Губернаторов, в углу техничка сгребает со столика останки рассказа и ругается на безобразное поведение посетителей. Она его мякает, мякает обрывки бумаги, наваливает сверху хлебные огрызки и лапшу в томате, но это же конец всему, простите меня все, прости меня, Забугина, мне жить неохота… Что? Нет, не слышала… Я ничего не слышала…
Постойте, подождите, дайте дух перевести. Ведь Ларичева даже плакать не могла. Как же это начиналось-то?
Сначала был очередной рассказ в больнице. Там женщина, чудесная и ласковая, всем, буквально всем она помогала и советами, и словами, и делами. И всех она так называла — “ну, что ты, золотая”. Ее за то все и прозвали “наша золотая”. Когда лежала Ларичева там с сыночком, вот так вот повезло ей на соседку. Как оказалось, родила б она второго, если б не истерика ее супруга, который при очередной ссоре позвонил ее родителям и добивался, чтоб ее забрали. Такая месть была для Ларичевой просто непонятной. И непонятно, как родители все это пережили, у одного из них инсульт, а золотая вовсе и ребенка-то лишилась.
Потом Забугина под рюмку рассказала о романе. Наверно, это случай был один из ста, когда роман окончился ужасным разочарованием. Обычно же Забуга, наласкавшись досыта, сидела, будто сонная тетеря, пока не появлялся новый Он. И Ларичева странно так в башке соединила ту золотую из роддома, Забугу, и себя, ведь героиня внешне на нее была похожа. А может, просто Ларичевой так хотелось, она считала жизнь свою удачной, но в подсознании сидело что-нибудь другое. На подсознание ногой не топнешь.
Болезней детских — вот чего у Ларичевой было много. Реанимация с отеком Квинке потрясла и перевернула ей всю жизнь.
Маленькая дочка в четыре года после дикой простуды очень ослабела, а тут пошло осложненье на горло и глаза. Горло попрошло, глаза никак. Прописали гидрокортизон, но не было в аптеке, дали эритромицин. После эритромицина зачесалось тело. После омлета загорелись пятна — одно плечо, как обожженное. Ларичева с криком к участковому — направили в больницу: лекарственная аллергия. На другое утро она не могла узнать ребенка. Все лицо вздулось маской, переносица толстая, потом и кожа слезала клочьями. Чтобы остановить интоксикацию, стали колоть лазикс, дочку стало продолжительно тошнить. Ларичева сидела в этом боксе, обкладывала дочку мокрыми салфетками… Такое не придумаешь, не запишешь. Такое не забывается. Когда проступило прежнее дочкино лицо и ее лукавые глазки, Ларичева чуть с ума не сошла от радости.
Но за всем этим пробивалась еще какая-то подспудная мысль, которую Ларичева пока осознать не могла. То, что можно мужу и нельзя жене. Двойная мораль общества, которая позволяла одному все, другому ничего.
АЛЛЕРГИЯ, УНИЧТОЖЕННАЯ НА БУМАГЕ, НО ОСТАВШАЯСЯ ВНУТРИ
Тревожный свет заполнил ночь. И темнота, разбавленная небом, и теплая заварка лампы. Ребенок все не спал, гудел, как трансформатор, а Гера все качала и качала. Стояла босиком, не чувствуя холодный пол, глаза не различали стрелки, время. Тут дверь открылась тихо, не скрипя, как крышка от шкатулки. Конечно, благоверный на пороге. Опять под утро и опять в парадной форме.
— Мадонна с мадоненком… Ну, однохренственно… Отставить ужин. Если только чаю…
— Опять с мальчишника? И сильно перебрал.
Он медленно наставил автомат.
