Уже начинало светать, и в конце гулкой улицы небо было розовым, низко висели трамвайные провода, орали грачи в пустых садах.
– Простая ошибка, элементарная путаница! Думал, двадцать два, оказалось – пятьдесят пять! – дико заорал человек, резко свернул за угол, в туче брызг пролетел по лужам сквера и дунул вниз по Поддужной, к тускло светящейся ленте речки Казанки, за которой начинались уже поля и синели, розовели, зеленели маленькие озерки. Он бежал прямо к узкому дощатому Коровьему мостику.
– Неужели не догоним, неужели уйдет?! – крикнул я.
– Как же, уйдет! Там наши! Попался, голубчик! – закричала тетя Зоя.
На мосту действительно были наши – Инка и ее «летуны». Красавица сидела на перилах, свесив кудри, офицеры играли на гитарах, а француз пел никому из нас не известную песню:
Как я хочу в вечерний час
Кольцо Больших бульваров
Обойти хотя бы раз…
– Ну вот, уже гонят! – воскликнула Инка. – Мальчишки, только не стреляйте – надо живьем!
Офицеры, раскрыв объятия, побежали к человечку, но тот вдруг оторвался от земли и тяжело полетел над рекой Казанкой, заваливаясь, ухая, стеная, рыча, то ли как сова, то ли как подстреленный бомбардировщик.
– Эх, где же мой «Як»! Где же мой «Илюшин»! Где же моя «Аэрокобра»! – в досаде закричали «летуны». По мосту загрохотали их сапоги и наши дырявые ботинки.
Человечек неуклюже приземлился на другом берегу и побежал по полям, по вязкой весенней земле.
Мы мчались за ним мимо озер под бледной луной и розоватой зарей, смешались ночь и день, черное пальто все трепыхалось перед нами, и мелькали калоши.
В одном из озер по пояс в воде стоял голый Миша Мамочко.
– Берлин брал, кровь мешками проливал! – заорал он. – Вся грудь в крови! – завопил он, нырнул и вынырнул. – Искусана клопами! – захохотал он. – Граждане, червонец за шутку!
На берегу другого озера сидел с удочкой Камил Баязитович. Увидев погоню, он вскочил.
– Так и знал, что клюнет! – закричал он. – Вот это щучка.
Однако человечек снова совершил полет над озером на распластанных вроде бы драповых, вроде бы бронированных крыльях и, вновь приземлившись, пустился в поля.
Впереди, на холме, у треноги фотоаппарата суетился дядя Лазик, а рядом стояла с поднятой кверху рукой юрисконсульт Пастернак.
– Готовьте магний, Нина Александровна! – покрикивал дядя Лазик. – Снимок для истории! Оп!
Вспыхнул магний, на мгновение все вокруг стало черным и белым.
– Готово!
Человечек бежал уже тяжело, калоши застревали в липкой земле, но он никак не хотел с ними расстаться.
И вот запели, зазвенели во всем чистом поле серебряные фанфары, и в розовом утреннем свете встали на горизонте конный гусар, и слон, и верблюд, и четыре медведя на крыше «эмки», и три упряжки игривых пони, и в колясках множество всякого другого зверья, и артисты с гармониками и дудками.
– Гу-у-у-у! – заголосил человечек. – Гу-гу-гу! Чучеро ру хиопластр обракадеро! Фучи – мелази, рикатуэр!
Взмахнув крыльями, он медленно поднялся в воздух, пролетел, нелепо кувыркаясь, малое расстояние и ухнул в какое-то зеленое озерцо.
Когда мы подбежали, озеро шло кругами. В глубине мгновенно промелькнули знакомая косая челка, усики и оскал, потом все пропало.
– Капут Адольфу, – сказал Дамир и вытер пот.
1967 г.
Посвящается Стасису Красаускасу
Борис любил аэродромы за их просторность, за крупные здания, за организованность и мощь, за полное, наконец, безразличие к нему, к его фигуре.
Всегда и везде Бориса сопровождали чрезмерное внимание окружающих, всегда он слышал вокруг то изумленный шепот, то лихие задиристые восклицания, веселые и наглые голоса, выражающие поддельный ужас и неподдельное восхищение редким явлением природы, но аэродромная братия привычна ко всему, она не удивится, даже если слон выскочит из самолета.
Город, куда они сейчас прилетели, тоже понравился ему: с воздуха, когда заходили на посадку, улицы казались просторными, дома – более-менее высокими, стадион тоже выглядел внушительно.
Пока шли от самолета к автобусу, Борису тоже было спокойно и даже приятно. Ботинки, как выяснилось сейчас, разносились и почти не жали, и после изнуряющей жары южного города, где они играли бесконечно длинный четвертьфинал, здесь, в этом северном городе, дышалось легко. Борис шел по аэродрому тихо, наклонив голову, поворачивая голую шею, лаская ее речным и приморским ветром, почти не обращая внимания на маячившие внизу пролысины, лысины, шевелюры, вмятины своих попутчиков. Будь его воля, он всегда бы жил на аэродромах, а именно на этом широком приморском аэродроме.
При выходе с аэродрома, конечно, началось. К автобусу, куда грузилась команда, сбежались таксисты, торговки подкатили ближе свои тележки, вывалилась толпа чужих пассажиров, окружили. Почему-то стояли довольно тихо, довольно тихо ахали, вопили в общем-то тихо.
– Какой рост у товарища? – спросил кто-то тренера.
– Отойдите, гражданин, – поморщился тренер.
– Какой рост у товарища? – повторил свой вопрос любопытный.
– Читай газеты, дядя, – сказал Коля Зубенко.
– Что, не можете сказать, какой рост у товарища? – возмутился любопытный. – В самом деле, какой рост у товарища?
– Два двадцать один, – сказал ему Шавлатов.
Юношески румяная и круглая голова Бориса в облачке привычной грусти плыла высоко над толпой. К нему не обращались. Может быть, думали, что он и говорить-то не умеет?
– Это правда, что он все время растет? – спросил Шавлатова какой-то эрудит.
– Растем помаленьку, – сказал Шавлатов. – Мы все растем помаленьку. А вы разве не растете, товарищ? Надо расти над собой.
– Боря, полезай, – сказал тренер.
«Сейчас про штаны спрашивают, – думал Борис, влезая в автобус. – Какой размер штанов. А сейчас про ботинки. Спокойная публика, вежливая».
Наконец все разместились. Борис кое-как устроился на заднем сиденье. Тронулись.
– У меня тут есть знакомый спортсмен, – сказал Шавлатов. – Она за здешний «Буревестник» года два назад играла. Ляхов, помнишь, черненькая такая, с фигуркой?
– Переписывались? – тихо спросил Ляхов.
– Конечно, переписывались. Все в порядке, – сказал Шавлатов.
– Подруга у нее есть? – еще тише спросил Ляхов.
– Конечно, есть. Почему же нет? – удивился Шавлатов.
– У красивых подруги всегда некрасивые, – еле слышно прошептал Ляхов. – Уж это я знаю, всегда так. Договариваешься, а потом гуляешь весь вечер с некрасивой. Хорошо еще, если умная попадется, а то ведь бывает, что и глупые попадаются.
– Ты Шавлатова не знаешь, – засмеялся Шавлатов. – У Шавлатова всегда все в ажуре. Мы и Борьке тут девушку подберем, тут девушки рослые и красивые. Хочешь, Борис, познакомиться с девушкой?
– Хочу, – неожиданно для себя сказал Борис, и весь автобус вдруг захохотал. Даже тренер улыбнулся, а водитель, вывернув шею, так и ехал с рыдающим от смеха и повернутым назад лицом. Только грустный Ляхов не смеялся.
Вечером после тренировки погуляли с Ляховым по городу. Зашли было в кинотеатр, но мест в последнем ряду не оказалось, пришлось выйти. Ляхов не покинул Бориса, был солидарен с ним, хотя сам имел рост обыкновенный – метр девяносто пять. Он даже вызвался зайти в кондитерский магазин купить тянучек, но перед самым входом сдрейфил, и Борис только облизнулся, глянув через витрину на тянучки. Зато мороженого съели по три порции.
Все время за ними плелась толпа любопытных мальчишек, подростков и взрослых. Кто-то тупо выкрикивал: «Дяденька, достань воробушка!» На него шикали, забегали вперед, вежливо просили автограф, а получив, со смехом отбегали и вновь присоединялись к свите.
– А мне он на ногу наступил, – хвастался какой-то юнец. – Кажись, сломана моя нога!
Он прыгал на одной ноге и дрыгал другой, якобы сломанной.
Борис обернулся и посмотрел на «пострадавшего». Этот дурашливый паренек был, должно быть, его ровесником, ему, должно быть, было уже 17–18, не меньше, а прыгал и кривлялся он, как маленький паяц.
– Ума-то маловато, – сказал ему Борис, густо покраснев.
Вечерняя газета со щитов оповещала горожан об открывающемся завтра баскетбольном полуфинале и о прибытии в город «двух юных гигантов» – Бориса Филимонова (221 см) и Юстинаса Валдониса (221 см), в чьих пока неопытных руках, может быть, уже сверкает наше будущее олимпийское золото.
Борис уже видел литовца утром в холле гостиницы. Вначале он увидел его спину и затылок, возвышающийся над толпой спортсменов, и ужаснулся, ибо привык смотреть на предметы с точки зрения обычных людей. Спина и затылок показались ему невероятно огромными, как будто бы принадлежали не человеку, а какому-то чудовищу, мамонту, что ли.
Потом он увидел литовскую команду в столовой и заметил, что Валдонис, так же, как и он, смущается своего непомерного аппетита, ежеминутно краснеет, руками и ногами двигает осторожно, как бы чего не сломать, заметил он также, что и Валдонис бросает на него быстрые робкие взгляды.
