Ознакомительная версия.
Свой последний в этот приезд обед мы решили отведать в рекомендованной путеводителем остерии неподалеку от Сан-Марко. Автор этого фундаментального труда подозрительно горячо советовал выбрать в меню «венецианскую курицу в различных видах и состояниях».
– О’кей, если только курица не в состоянии аффекта…
– «Хозяева по-домашнему приглядывают за посетителями», – продолжала я зачитывать ту же рекомендацию, когда мы уже сели за стол и послушно заказали полло.
– Еще бы не приглядывать, – резонно заметил мой муж, – мало ли каких жуликов сюда заносит…
Мы сидели в глубине большого темноватого зала с низкими деревянными потолками и через широкое окно, выходящее на улицу, смотрели на медленно плывущую толпу. И опять окно и французский занавес над ним являли сцену, по которой невидимый главреж гонял туда и сюда массовку, пока в артистических уборных гримируются актеры главных ролей.
Как странно, думала я, вчера мы были публикой, смотрящей на сцену снаружи, сегодня мы – публика, смотрящая на сцену изнутри. Но те, кто движется там, по улице, точно так же смотрят на нас в сценический проем окна. Похоже, каждый в этом городе одновременно и зритель, и актер, вне зависимости от того, по какую сторону рампы находится…
– Эта их полло… – буркнул Боря, уныло догрызая куриную ногу, – явно была современницей Марко Поло…
Нам давно уже принесли счет, и мы уплатили, но продолжали сидеть, наблюдая в окно, как ветродуи гонят по сцене мощные струи резкого воздуха, и не торопились выйти из теплого зала, как публика не торопится выйти из прокуренного зала кинотеатра в ветер и дождь вечерней улицы.
* * *
Наш чартерный рейс перенесли на два часа ночи. Оставалось еще какое-то время перед сборами, которое мы могли потратить по своему усмотрению, что по-нашему означало просто шляться по улочкам и вдоль каналов. Если бы погода не портилась так стремительно…
– Может, вернемся в отель? – спросила я, щурясь на ледяном ветру, задувающем с лагуны. Глаза слезились, руки мерзли даже в перчатках, даже заткнутые глубоко в карманы куртки.
Мы перевыполнили «план по окнам»: нащелкали такое количество фотографий, словно сюда нас командировала редакция какого-то архитектурного журнала для сбора материала к толстенному номеру, посвященному исключительно окнам Венеции, а попутно и Венецианскому карнавалу.
– Как хочешь… Давай еще прогуляемся на задах Сан-Заккарии, дойдем до Сан-Джорджо деи Гречи? Помнишь, там в витражах ты видела какую-то крылатую хреновину и сказала, что хорошо бы зарисовать?
И мы, подняв воротники курток, натянув на лоб вязаные шапки, то и дело поворачиваясь спиной и, пятясь, поплелись под нахрапистым ветром – охота пуще неволи – сначала по набережной вдоль Палаццо Дукале, затем свернули влево и дворами, мостами, каналами, мимо Кампо Бандьера-э-Моро, по калле Пегола пошли в сторону Арсенала.
Видимо, окаянный ветер дожал самых зимнеупорных туристов. Мало кто попадался навстречу. Только завернув на Фондамента ди Фронте, мы едва не столкнулись с двумя туристами в костюмах японских самураев.
Вода в канале поднялась и мутно бурлила у самого края набережной.
– Как бы не затопило, – сказала я. – Нам еще наводнения тут не хватало. – И остановилась: – Может, хорош маскарада, дядя? Тапер устал, и фильма на финале… Нырнем куда-нибудь, согреемся?
– Чуток виски?
– Я бы коньячку…
В это мгновение откуда-то сверху слетел на набережную сдвоенный вопль: протяжный мужской рев и пронзительный женский визг. На третьем этаже отеля по другую сторону канала кто-то рванул дверь на балкон, и с классическим воплем «Спасите!» оттуда вылетела полураздетая женщина. Не очень классическим в этом было только то, что вопила она по-русски. Видимо, переводить на английский не было времени. А может, уже не было в этом нужды.
– О боже, – выдохнул Боря. – Опять эти?! Не верю! Так не бывает…
– Разве только в жизни, – отозвалась я.
Мы стояли, задрав головы к балкончику. Такого романтического углового балкона – с высоким двойным окном, осененным ажурными, в форме бутонов, розетками, – в нашей коллекции еще не было. Их легкость и хрупкое изящество так были гармоничны с белизной обнаженных женских рук. Странно, что отсюда девушка вовсе не казалась смуглой: темный кирпич стены служил контрастом к телу.
– Не смей подходить!!! – завизжала она кому-то в глубину комнаты, вытянув вперед руки. – Не приближайся ко мне!!!
Самое удивительное, что и заикаться она перестала. Позже, обсуждая это с Борисом, мы так и не пришли к согласию: почему? То ли стресс выправляет дикцию, то ли заикание было деталью образа.
Мужской голос в ярости проорал из комнаты:
– Я ташкентский грэк, сука, по́няла?! Аферистка!!! Я – ташкентский грэк!
Видимо, Боб позвонил-таки не вовремя, мелькнуло у меня. А я-то хороша: албанец, азербайджанец, турок… Как можно было не узнать эти характерные черты, эту походку и повадку, эту сутуловатую плечевую мощь закоренелой шпаны из Греческого городка, столь знакомые мне с детства!
Между тем девушка вжалась в перила балкончика и вопила не переставая, отбиваясь и уворачиваясь от мужских рук, что пытались втащить ее в комнату.
Двое туристов в костюмах японских самураев, успевшие удалиться на приличное расстояние, вернулись, услышав вопли. Они что-то быстро взволнованно говорили по-английски, обращаясь к нам (я не понимала их английский), и когда для удобства сняли маски, оказались – как в дурном сне – как раз японцами, мужчиной и женщиной неопределенного возраста. Что само по себе привело меня в оторопь: приехать на венецианский карнавал, чтобы вырядиться собой? Японцы возмущенно лопотали на не опознанном мною английском, а Борис сказал:
– Ну что, бежать-кричать? Где вход в отель – с той улицы?
– Постой… Тут иначе надо.
– Но он ее убьет к чертовой матери! Или она со страху с балкона сиганет.
– Да погоди ты! – отмахнулась я и, напрягши глотку на холодном ветру, с зычной оттяжкой гаркнула вверх, вспоминая манеру шпаны из Греческого городка, будто не прошло сорока лет с того времени: – Чува-ак!!! Щас милиция зову, да-а?! Слышь, чувак! Милиция хо-очешь?!
Там наступила тишина. Дверь на балкон с треском захлопнулась, и одновременно по мостовой застучали каблуки японцев – то ли они помчались разыскивать администратора отеля, то ли просто испугались моего выступления.
– Ты с ума сошла? – спросил муж, разглядывая меня, однако, с новым уважительным интересом. – Какая здесь милиция! Ее уже и в Москве нет.
– Отстань, – пробормотала я севшим голосом. – В Москве нет, а у нас в Греческом городке есть…
Минуты три уже сверху летела какая-то труха, словно где-то на лесах над нами рабочие приступили к оштукатуриванию здания. Мы стояли задрав головы, бездумно смахивая с лиц надоедливую белую труху, пока не поняли, что это снег начался. Снег в Венеции!
А девушка продолжала стоять на балконе, прижавшись спиной к перилам…
То, как колотил ее озноб, видно было даже отсюда, с мостовой. Она вздрагивала, мелко трясла головой и как-то жалко и жутко нам сверху улыбалась, обеими руками придерживая на груди рубашку судорожным, душу выворачивающим жестом.
– Усе попадало… – сказал Боря с жалостью.
А я думала: вот он, мой сюжет… Мой неузнанный, неразгаданный авантюрный сюжет – стоит раздетым на холоде, и нет никакой надежды, да и просто времени нет извлечь его из чрева жизни, растормошить, растопить, «вдохнуть дыхание в ноздри ея»; развернуть-раскатать, прощупать-подивиться золотым колечкам еще одной судьбы…
И безнадежно все, и ничегошеньки не узнать – что там между ними было, с чего началось, что их прибило-то друг к другу? И как же крутит, мнет и формует заново наших людей чужая жизнь, как же она выворачивает, перелицовывает наши лица в непроницаемые личины, если эти двое могли не учуять один другого в первую же минуту знакомства!
Так кто же ты, маска, думала я, и в какой Полтаве, в каком Кременчуге у тебя осталась мама или ребенок, или оба они, мама с ребенком, – что ты любыми путями должна заработать и послать им денег? Или ни мамы, ни ребенка, а просто занесло беспросветным ветром в такую темную карнавальную жуть, что и опомниться страшно?
А может, и хорошо, что ты остаешься тайной: разве не тайна, в конце концов, – главное условие карнавала, его «смеющаяся душа», безумие опустошенности, его забытье – репетиция небытия?…
Я натянула шапку чуть не по самые брови и одеревеневшими от холода губами пробормотала мужу:
– Вот теперь пошли. Они разберутся. А я совсем задубела…
* * *
Под вечер снег повалил крупными зернистыми хлопьями, которые под порывами ветра сбивались в кучи и нервной толпой кидались из стороны в сторону, будто места себе не находя. Часа через три величественный простор Сан-Марко был устлан белой молодой пеленой, а снег все летел и летел, заштриховывая собор и колокольню, выдувая с площади прохожих, выметая их из-за колонн и аркад.
Ознакомительная версия.
