9
Соринская Пустынь открылась внезапно и сразу от края до края. Она стояла на противоположном покатом берегу, среди высоких холмов, покрытых сосновым лесом, обращенная окнами на реку и задами на всхолмленные и зарастающие поля. Может, оттого, что день был ясный, а осенний воздух прозрачный и звонкий, может, потому, что смотрел издалека и с высокой террасы, но вначале деревенька показалась акварельным рисунком в детской книжке — чистенькая, с берендеевскими домиками, квадратиками огородов и еще зелеными выпасами, по которым бродили кони. И все это с размытыми, неясными линиями, призрачно, будто отражение на зарябленной воде.
Он готовился к этому мгновению, ждал: вдруг затрепещет душа, проснется генетическая память, шестое чувство или хотя бы покажется знакомым это место, однако сколько не прислушивался к себе — ничего подобного не происходило, возможно, оттого, что всю дорогу думал и заново прокручивал в сознании последний крутой разговор с Хамзатом. Начальник охраны не хотел оставаться в машине, оставленной посередине разбитой торфянистой дороги, порывался идти с ним, причем так навязчиво, что вывел из терпения. Зубатый обложил его матом, приказал возвращаться домой и заниматься перевозкой вещей, мол, приедешь за мной через двое суток, и когда тот воспротивился, объявил об увольнении, развернулся и пошел в одиночку. Кавказский скакун запрядал ушами, задергал тонкой нервной головкой и взял с места в галоп.
Может, поэтому он шел и ничего в нем не трепетало, разве что в какой-то момент исчезло ощущение времени, да и то потому, что вокруг не было никаких знаков — столбов электролинии, антенн на крышах, техники на улице. То ли шестнадцатый, то ли девятнадцатый век. Но стоило спуститься с горы к реке и взглянуть на деревню поближе, как время вернулось, и тут же обнаружились следы колхозной цивилизации. Сквозь высокий засыхающий чертополох проглядывали обрушенные силосные ямы, остовы комбайнов, кирпичные столбы от разрушенных коровников, еще какое-то железо, конструкции, постройки неизвестного назначения, и все это уже врастало и уходило в землю.
И большая часть домов стоит с заколоченными, а то и выбитыми окнами…
И ладно бы водная преграда впереди — саму дорогу, связывающую с миром, давно размыло ливнями и весенними водами, в глубоких логах и низких местах она превратилась в болото, и судя по следам, здесь передвигались в основном на конной тяге. И между прочим, ездили вброд через реку!
Зубатый пошел по тележным следам и через двести метров, напротив заброшенной фермы, обнаружил брод. Река в этом месте текла быстрее, и от солнечных лучей проглядывало дно. Он нашел палку, забрел, сколько можно было в охотничьих ботинках и проверил дно — глубоко. Только на коне или в крайнем случае, на машине, и вода ледяная.
На той стороне, чуть левее, видны были деревянные лодки, но ни единого человека и при этом, на въезде в деревню, словно некий знак, занесенный из будущего, торчал дорожный указатель, не простреленный, не ржавый, с отчетливыми синими буквами по белому фону — Соринская Пустынь. Вероятно, поставили, чтобы хоть кто-нибудь узнал, что еще существует на свете такое место…
— Эй, люди! — крикнул Зубатый. — Дайте лодку!
Кони на выпасе вскинули головы, насторожились и через минуту уже снова щипали увядающую траву.
— Перевезите! — еще раз крикнул и успокоился: кричать тут бесполезно.
Он ушел от брода вверх по реке, к тому месту, где на другом берегу стояли привязанными еще несколько лодок, но и там, у высоких, красивых домов не было ни единого человека, хотя виднелась крыша белой машины.
Прошло полчаса, но на улице не появилось ни души. Зубатый ходил по берегу взад вперед, пока не заметил бегущего по огородам мальчишку.
— Эй, парень! — крикнул. — Перевези!
Тот на миг остановился и побежал дальше.
Наконец, возле фермы появился мужчина в дождевике и с топором. Он пробрался сквозь крапиву и стал отдирать доски с высоких деревянных ворот. Слышен был певучий скрип гвоздей, треск и непонятное ворчание — на реке всегда хорошо слышно, однако когда Зубатый позвал мужика, тот даже не оглянулся. И лишь когда оторвал несколько досок и взвалил на спину, вдруг заметил и повернулся.
— Чего тебе?
— Мне бы к вам переехать, на ту сторону!
— К кому пришел? — строго спросил он.
— А хоть бы и к тебе. Я тут никого не знаю.
— Чего же тогда приперся?
— Родню ищу, — признался Зубатый. — Моя фамилия — Зубатый.
— Ну и что? Моя фамилия тоже Зубатый, Иван Михайлович.
— Вдруг мы родственники?
— Однофамильцы, — отрезал тот.
— А если нет?
— Сейчас, доски отнесу, — подумав, согласился мужик. — Только у меня лодка течет.
Он нес доски вдоль берега, а Зубатый шел за ним по противоположной стороне, пока он не скрылся во дворе крайнего дома. Появился минут через десять, в шляпе, спустился к реке, не спеша вычерпал воду из лодки, сел на весла и поплыл.
На вид это был типичный колхозный начальник шестидесятых годов: выбритое до блеска морщинистое лицо, пиджак, галстук, шляпа и брезентовый дождевик — все старое, протертое на сгибах, но выстиранное и наверняка откатанное вальком. А по возрасту ему было за семьдесят, хотя издалека выглядел молодо и чем-то напомнил отца, когда тот после освоения казахстанской целины переоделся из не модного уже к тому времени военного френча в цивильную одежду, к которой впоследствии постепенно привык, но так и не научился носить.
Старик оглядел его с ног до головы, хмыкнул.
— Вроде и впрямь Зубатый по породе… Ну, садись.
Оттолкнувшись от берега, Зубатый прыгнул в лодку и тут же получил матерок.
— Опрокинешь ведь, леший!
— Извините…
Иван Михайлович поворчал и скоро успокоился. Греб он мощно, умело — видно сразу, на реке вырос и был еще в силе.
— Ну и чей ты, Зубатый? — спросил он.
— Алексея Николаевича сын.
— Какого Алексея Николаевича?
— Возможно, вы его не знаете. Но Николая Васильевича должны знать. Старик грести перестал.
— И такого не слыхал… Какой-то ты подозрительный, парень.
— Как это? Детский дом здесь был? Ну, или детская колония для беспризорников?
— А что тебе колония?
Он не греб, но лодка уже ткнулась в берег. Зубатый сделал паузу, перевел дух.
— Ладно, а слыхали о Василии Федоровиче Зубатом?
— Что про него слышать? На том краю живет, — он махнул рукой.
— Это мой прадед!
— Кто? Васька прадед?!
— Василий Федорович Зубатый!
— Тебе лет-то сколь, парень? Полста уж всяко есть, а Васька со мной с одного года! Прадеда нашел…
— Тогда мне нужен другой Василий Федорович, ему должно быть лет сто десять.
— Ну ты загнул! Столько у нас не живут. Это где-нибудь на Кавказе…
— Неужели здесь не слышали о старце? Высокий, седой, длинная белая борода, босым ходил…
Лодка ткнулась носом в берег, Зубатый вышел на сушу, подтянул за цепь. Не бросая весла, старик выбрался из лодки, выгнул грудь и распахнул дождевик, показывая орден Отечественной войны.
— Все названные тобой граждане в нашей деревне не проживают. Это я тебе как председатель сельсовета говорю, с сорокалетним стажем. Предьяви-ка документы!
Губернаторское удостоверение он давно сдал, в кармане оставался один документ — члена Совета Федерации, который он и предъявил старику. Тот вылез на берег, не забыв приткнуть лодку, внимательно прочитал вслух, что написано, и не поверил, поскольку никогда ничего подобного в руках не держал и о чиновниках такого ранга представление имел смутное. Однако не испугался, не смутился, а вернул удостоверение и сомнительно покрякал.
— Кто знает, кто ты есть… Однофамилец.
— Ну так расскажи про моих родственников, Иван Михайлович!
— Что я тебе скажу? Ничего не скажу…
— Говоришь, председателем сорок лет…
— На моей памяти таких не бывало!
— А жестянщики-медники когда-нибудь в Соринской Пустыни жили?
Старик сделал стойку, но тут же хитровато отвел глаза — что-то скрывал!
— Да вроде жили… Кто их знает? Жестянщики… Что-то не помню таких. У нас гончарня стояла, шорная мастерская, обозный цех…
— А если поточнее? Были медники?
— Дак это еще до революции, и не у нас, а при монастыре были кустарные мастерские, — Иван Михайлович терял интерес к разговору и помаленьку отступал к своему двору. — Я что? Маленький был, не помню…
Зубатый пошел за ним.
— А в каком месте колония стояла?
— Колония? Так твоя родня в колонии была?
— Мой дед там воспитывался, Николай Васильевич.
— Вот оно что, — удивленно протянул старик. — Они ж там все поумирали!
— Кто поумирал?
— Да эти, воспитанники. Мор был!
— Не знаю, мой дед жив остался, потом жил в Липецкой области, оттуда на фронт ушел и не вернулся…
