Когда на пустом небе появилась вечерняя звезда, они оказались в каком-то месте, где нашлось что-то кроме скал и кустарников — остатки сарая и овчарни в виде бетонных плит фундамента, частично обугленных балок и досок и, что особенно важно, разбросанные профили, из которых его товарищи быстро соорудили убежище. Теперь он отдыхал в ямке на лежанке из спальных мешков и впервые за несколько недель видел крышу над головой.
Пришедший навестить больного командир снял фуражку, чтобы удариться головой о низкую крышу из профилей.
— Как ты, Тудман? — справился он.
Йосип не мог говорить, но широко раскрытыми глазами и двумя пальцами энергично подавал сигналы, напоминавшие повторяющиеся горизонтальные взмахи крестного знамения, давая понять, что дела плохи и его нужно оставить здесь.
— Забудь, Тудман, — возразил Модрич. — Встанешь и будешь воевать. Так легко ты от нас не отделаешься.
Модрич не был человеком мягким, и Йосип прекрасно понимал, что командир оставил бы его там, если бы Марио не вступился.
— Знаешь, что это? — спросил он, подняв вверх измазанную книжицу. — «Полевой госпиталь». Нашли в обугленной немецкой скорой, которую мы изрешетили над Госпичем, помнишь?
Йосип уронил руку на влажный спальный мешок и почувствовал себя человеком, который получил пожизненное, а теперь ожидал, не дадут ли еще три максимальных срока.
— Я не медик, — признался командир. — Я есть — или был — инженер, как ты, вероятно, знаешь. Но, судя по симптомам, у тебя дифтерия. А это, — продолжил он, показывая картонную коробку, — уколы для инъекций с пенициллином. Чудесное американское средство.
Болезнь длилась не более двух недель, но Йосипу казалось, что он несколько долгих лет провалялся под низкой крышей из профилей, которая утром раскалялась на солнце и с которой ровными тонкими струйками стекала вода, когда шел дождь. Долго, очень долго он не делал ничего — только лежал и страдал, а товарищи обеспечивали его всем необходимым.
Марио был вездесущим и вел себя порой отстраненно, как заправская медсестра, чтобы друг не так смущался. Йосип был ему за это очень признателен.
А особенно за то, что Марио продолжал рассказывать непристойные истории, по-прежнему видя в Йосипе мужчину или веря, что скоро тот перестанет быть зловонной развалиной с кровоизлиянием в глазах.
— Любица и ее сестра — вот кто нам нужен. Это самые сладкие цыпочки во всем городе. Если только мы не завоюем Берлин и я не заполучу Еву Браун, женюсь на Любице, а ты на ее сестре. Что скажешь?
— Ладно, договорились, — согласился Йосип, когда Марио воткнул шприц в его бедро. — Тебе Любица, а мне ее сестра.
У него была высокая температура, и он вспомнил, как впервые влюбился. Это было задолго до той первой волнующей эрекции, потому что тогда он еще ходил в детский сад. И впервые поднялся на фуникулере. Она была со своими родителями — австрийцами на дипломатической службе. Они приехали всего на лето, объяснила ему мама, и поэтому девочка с веснушками ходит с ним в один садик, хотя и говорит только по-немецки. В его глазах она стала еще желаннее. Девочка, живущая так далеко, обязана быть совершенно необыкновенной, думал он. Йосип решил, что она его большая любовь, и придумал план, чтобы ее завоевать.
Ему повезло, потому что на скамейке фуникулера нашелся рекламный буклете белоснежными пароходами, пляжами и пальмами. Он незаметно спрятал его под рубашкой.
Когда их родители исчезли в темной церкви, куда детям совсем не хотелось, он позвал ее за простенок, пообещав показать что-то очень красивое.
— Что это? Что это? — спрашивала она, сияя.
Уже первые фотографии вызвали у нее восторженные возгласы, и Йосип проявил мужество, переворачивая одну страницу за другой. Когда дойдет до цветного снимка корабля с красными трубами, который на своих суденышках оплывали ликующие туземцы, он сделает ей предложение руки и сердца.
Почему этого не произошло, он уже не помнил.
Когда приближались немецкие самолеты-разведчики, товарищи Йосипа тоже прятались под крышей из профиля, плотно окружив его, и эти моменты казались ему самыми счастливыми в жизни. Он боялся, был благодарен и с трудом верил, что все они еще рядом и не бросили его умирать.
После того случая в горах его жизнь стала намного более ценной, потому что товарищи многим пожертвовали ради его спасения. Он чувствовал себя обязанным и вызывался на самые опасные задания. Но они и слышать не хотели, как и их командир, неуклонно державший Йосипа в лагере или на второй линии, — он стал своего рода талисманом кампании. Прошли месяцы, и это ощущение притупилось как у него, так и у остальных, и вот он уже снова чувствовал себя таким же малопримечательным, как раньше, и надеялся просто выжить. Так и произошло, благодаря тому, что ручная граната, которую он в последний день войны бросил сквозь амбразуру немецкого бункера и которую сразу же выбросили обратно, осталась лежать у его ног не разорвавшись.
Когда Яна вышла из ванной, он все еще сидел на краю кровати.
Эрика — так звали ту девочку.
— Что случилось? — забеспокоилась Яна.
— Не могу найти ботинки, — ответил он немного отстраненно.
— Не рассказывай мне сказки, Йосип, — запротестовала она. — Я тебя знаю. Тебе опять немного взгрустнулось, вот что. Ты снова думаешь о ней?
В такие моменты Яна предполагала, что он думал о своей покойной жене.
— Да, — согласился он печально. Может, это достойная порицания ложь, зато самый простой обходной маневр.
Вскоре Эрика со своими родителями вернулась в Вену, и он больше никогда ее не видел.
Яна провела рукой по его лысой голове и сказала:
— Ах, мой милый, не нужно. Все к лучшему. Ей было трудно справляться с жизнью. Теперь у тебя есть я. А я навсегда останусь с тобой.
— Nur einen Kaffee für mich, bitte [25], — заказал он после ужина.
— Йосип… Ты уверен? А сливовица после десерта?
— Если я говорю, что чего-то хочу, это не обсуждается, — отрезал он.
«Такие заказы, дорогуша, точно не включены в полупансион», — подумал Йосип.
Яна робко опустила глаза, и он не без удовлетворения заметил изумленный и полный уважения взгляд молодой официантки, забиравшей меню.
Яна протянула ему руки. Он не смог поступить иначе и положил свои руки на ее ладони.
Ему никогда не удавалось прочитать ее взгляд, все эти годы он обращал внимание на ее лицо вообще, на ее тело, конечно, на ее запах и стиль. У Яны были умиротворяющие красивые глаза, в них отсутствовала угроза, как у Любицы, которая всегда следила за ним глазами врага. Взгляд Яны был скорее принимающий, ощупывающий, выжидающий, даже ее драматичный макияж не мог этого изменить. Но сейчас она смотрела пристально, вжав большие пальцы в его кисти, будто желая придать больший вес словам, которые собиралась произнести. Йосип надеялся, что она не станет сильно волноваться. Он будет слушать, он, конечно, должен выслушать, что она хочет сказать, но не ожидал услышать ничего, что сделало бы его счастливее, для этого она слишком долго была его возлюбленной. Она его союзник, и у нее есть право голоса, но ему следует быть начеку.
— Йосип, — прошептала она.
Внезапно на него нахлынуло волнение, которого он не мог унять. «Я ей благодарен, — осознал он, — боже мой, я ей благодарен. Что бы со мной стало без нее!» Он вдруг понял, что по-своему она все эти годы тоже заботилась о нем с такой любовью, что это с лихвой перевешивало все долги, что он за нее отдал, и усилия, приложенные им, чтобы поддерживать уровень жизни, к которому она стремилась. Не стоит малодушничать. Малодушничать вообще никогда нельзя.
— Спасибо тебе, Яна, дорогая моя, — начал он, вжав большие пальцы в мягкие подушечки ее рук. — Я благодарю тебя за все. Я должен был сказать это тебе намного раньше… Я от всего сердца благодарю тебя за любовь, которую ты мне подарила.
