Ознакомительная версия.
– Татьяна! – закричал Сракандаев, – я не могу! Татьяна!! Нет! Нет! Да! Да!! ДА!!! ТАТЬЯНА!!!!
Он замолотил рукой по полу, словно сдающийся борец.
И Степной Волк понял, что Осел низвергнут.
Как только это стало ясно, Степа ощутил, что он больше не Степной Волк. Он снова был собой, и в темноте перед его закрытыми глазами уже не вспыхивали молнии и не проплывали числа. Степа не понимал, как он мог оказаться в такой дикой ситуации. Но Сракандаев, несмотря на агонизирующие крики, так умело качал своим мягким задом, что ситуация все продолжалась и продолжалась, хотя сам Степа уже ничего для этого не делал.
Он моргнул несколько раз, чтобы привести глаза в фокус, и увидел перед собой чье-то знакомое лицо. Но это был не Сракандаев. Прошло несколько секунд, прежде чем он понял, кто это.
С портрета на столике, добродушно улыбаясь, глядел Путин в кимоно. Глядел он, ясное дело, не на вакханалию в кабинете, а куда-то вдаль – туда, где простирались зеленые просторы Евразии, свинцовые воды Атлантики и желтые дюны аравийских пустынь. И думал он явно не о них со Сракандаевым, а о чем-то важном, путинском. Но Степа не сомневался, что краем глаза Путин видит не только мировые пожары и бури, но и их со Сракандаевым, и не особо одобряет происходящее в комнате, хотя, конечно, не станет за это карать – не те времена. И все же что-то подсказывало Степе, что после новой галочки в деле спрос с него будет чуть строже. И спрашивать будет не Путин, а он сам. И так же спросит с себя Сракандаев.
А за то, что после случившегося им разрешено будет жить дальше и не просто пресмыкаться где-то во мраке, а дышать полной грудью, не боясь ни травли, ни ночного стука в дверь, он испытал к новой эпохе такую благодарность, такое доверие, такую нежность, что эти чувства, достигнув невозможного зенита, естественно переросли в неостановимую судорогу любви. Со Сракандаевым, видимо, произошло то же самое – не поворачиваясь, он упрямо дернул спиной, взмахнул своими длинными белыми ушами и зашептал жаркой скороговоркой:
– Семь центов, семь центов! Семь центов!
Сидя в вагоне-ресторане, Степа пил коньяк, поглядывая на свое отражение в окне. Когда поезд проносился под мостом или мимо какой-нибудь темной стены, становился виден мужчина с всклокоченной бородой и ввалившимися глазами, одетый в помятую рясу. Зрелище вызывало тяжелое чувство.
Рядом с бутылкой на столе лежали мятые уши Сракандаева – памятный подарок, который Степа получил в обмен на красный лингам победы. Степа чувствовал весь символизм этой операции, так жестоко рифмующийся с новейшей историей России. Это делало его состояние еще мизерабельней. Хуже всего было то, что он даже не понимал, чем кончилась битва при «Перекрестке» – победой или поражением.
«Но пораженья от победы ты сам не должен отличать», – говорил Пастернак.
Степа со школы уважал Пастернака, зная, как трудно среди отечественных заложников вечности у времени в плену найти таких, которые не страдали бы стокгольмским синдромом в острой гнойной форме. Но все равно завет классика не грел.
«Вот оно как, – думал он, глядя на мерцающего в окне грешника. – Едет по России поезд. В нем сидит обычный парень, симпатичный и скромный. И никто даже не догадывается, что это и есть тот самый Пидормен, о котором все слышали столько невероятных историй...»
– Можно к вам присесть?
У стола стоял милиционер из линейного отряда – он уже несколько раз проходил мимо, привлеченный, видимо, романтическим видом Степы. Степа пожал плечами.
Милиционер сел напротив.
– А что это у вас за тряпочка? – спросил он.
Степа молча подвинул ему уши через стол. Милиционер с интересом взял вещицу в руки.
– Танечке на память о встрече в Зазеркалье, – по слогам прочитал он черные каракули Сракандаева. – Интересно. А что это за ослик подрисован? Вместо подписи, да? Смешной.
Степа молчал.
– А кто же эта Танечка, а?
– Поверьте на слово, – сказал Степа, поднимая бездонные пропасти глаз, – есть вещи, которых вам лучше не знать. Крепче спать будете.
– Вид у вас усталый. О чем-то тяжелом вспоминаете?
– Угадали, – ответил Степа.
– Не поделитесь?
– Да вам неинтересно будет.
– Попробуйте.
– Охота вам лезть в чужую душу.
– Ну почему лезть. Сами расскажите. Глядишь, и легче станет.
Степа несколько секунд молчал, подыскивая слова.
– Оказывается, я не только пидор, – сказал он наконец. – Оказывается, я еще и тварь дрожащая...
– Да? – тускло переспросил милиционер. – И чем вы это объясняете?
Степа пожал плечами.
– Может быть, подсознательные склонности, в которых не отдавал себе отчета. Раболепие, которым заразили детскую душу в советские времена... А может, порошок такой.
– Понятно. А документики ваши можно?
Степа сунул руку в карман, вытащил сложенную вдвое стодолларовую бумажку и, раскрыв ее книжечкой, протянул через стол. Милиционер взял купюру двумя руками, посмотрел на президента в овале, потом на Степу, потом опять на президента.
– Без бороды снимались, что ли? – спросил он подозрительно.
Степа кивнул. Беседа начинала его раздражать. Милиционер спрятал банкноту, встал и козырнул.
– Ну что ж, отец Бенджамин, – сказал он, – добро пожаловать в город-герой Москву.
Степа налил себе еще коньяку. Ему вспомнились суетливые манипуляции, которые Сракандаев проделывал вчера с фотографией Путина – словно его пугала даже минутная разлука с этим изображением. А то раболепие, которое проснулось в нем самом, было вообще необъяснимо. Хотелось верить, что это всего лишь эффект проклятого порошка, от которого все утро текли из носа кровавые сопли.
Но Степа подозревал, что дело было глубже.
«Откуда в русском человеке это низкопоклонство, это генетическое холопство перед властью? – думал он. – Непонятно. И ведь самое забавное, что мы хорошо эту свою особенность знаем. Даже слово «ментальность» научились говорить. Только куда девается то, что мы понимаем про свою ментальность, когда эта самая ментальность включается по первому ментовскому свистку? Говорят – умом Россию не понять. А почему? Да очень просто. Когда это самое начинает шевелиться в душе, ум сразу уезжает в Баден-Баден. А когда отпуск берет это самое, ум возвращается и делает вид, что ничего не было и у нас тут чисто Европа, просто медведи белые. Каждый, кто здесь родился, все понимает до мельчайших подробностей. И все равно попадает по полной программе... Сэ ля мы».
Степа посмотрел на лежащие на столе уши, и воспоминание о недавнем кошмаре покрыло его щеки густым румянцем. Он прикрыл глаза, чтобы не видеть своего отражения в окне.
В кармане зазвонил мобильный.
– Алло, – сказал Степа, поднося к уху трубку.
– Здорово, – жизнерадостно крикнул в трубке Лебедкин. – Как дела?
– Нормально.
– Тоже осла ебал? Добро пожаловать в члены клуба!
– А? – ошарашенно спросил Степа.
– Запись уже в Москве. Сейчас быстро – по Интернету гоним. Всем отделом с утра уссывались, как ты его хуярил. Просто какая-то победа добра и света. Чего это ты руки к потолку так поднимал? Молился, что ли?
Степа ничего не ответил.
– А рычал-то как... Тебе, Степ, в кино сниматься надо, а не в банке штаны просиживать.
Степа снова промолчал.
– Но ты учти, что, когда осел так орет, это всерьез и надолго. Он влюбчивый... Ты чего молчишь?
– Не знаю, что сказать, – признался Степа. – Голова болит.
– А потому что дрянь эту нюхал. Вот этого от тебя, если честно, не ждал. Осла отхуярить – святое дело. Но это-то зачем?
– Будет теперь и на нас с ослом компромат.
– Какой компромат, – вздохнул Лебедкин. – Если бы. Осел хитрый. Вот прикинь – на тебя у нас компромат есть. Ты сам на меня материал кое-какой тоже имеешь, знаю-знаю... А вот на осла, которого все ебали, ни у кого ничего нет. А пленки-то есть, и какие пленки! Альмодовар отдыхает. Представь – стоит осел раком и орет в мобилу: «У меня хватит политического влияния в этой стране, чтобы вас всех поставить раком!» И головой трясет, чтоб уши с глаз отбросить, а то самому не видно, кто его пялит. Я реально говорю, на это смотреть для здоровья вредно, так ржешь. Ну и что? Пленки есть, а компромата нету! Можешь представить?
– Нет, – ответил Степа. – Не могу. Как такое может быть?
– А так. Думаешь, зачем он портрет Путина рядом ставит? Потому что знает – в таком виде мы это ни на один сайт не повесим. Умный... Понимает ситуацию. А раньше фото было, где он с Ельциным в обнимку...
Степа долго ничего не мог ответить. Наконец, молчание стало невыносимым, и он почувствовал необходимость сказать хоть что-нибудь.
– А почему... э-э-э... а почему вы не можете старые пленки, ну те, где он с Ельциным, сейчас запустить?
Теперь надолго замолчал Лебедкин.
– Ладно, – сказал он наконец, – я не за этим звоню. У тебя телевизор рядом есть?
Ознакомительная версия.
