Искоса взглянув на него, Мариата увидела слезы в сверкающих глазах.
Манта жила в одном из северных селений. Она рассказывала Амастану, что прежде случались беспорядки, но главным образом мелкие, незначительные. Люди из народа сонгаи, живущие в деревнях и осмелевшие после смены правительства и ухода французов, стали совершать набеги и грабить все, что попадется им под руку, не брезгуя ничем. Они угоняли скот, забирали запасы пищи, одеяла, даже кухонную посуду. Все жалобы оставались без ответа. Все больше распространялось слухов о нападениях и несправедливости. Молодые люди, которые были в отлучке с соляным караваном или на охоте, возвращались домой и видели, что стоянка разорена, их невесты и матери ограблены и обесчещены, но власти никаких мер не принимали. В других местах было и того хуже. Стали пропадать люди, которых якобы вызывали на допрос. Всплыли на поверхность старые обиды и неприязнь; отравлялись колодцы, уничтожались посевы.
Молодежь многих племен пыталась организовать сопротивление, но у них не было внятной и согласованной стратегии, силы разрознены. Ответные действия местного масштаба против зверств, которым подвергались их близкие, похоже, только ухудшали положение. Все же это было лучше, чем просто сидеть сложа руки. Амастан вступил в один из таких отрядов сопротивления, действующий в горах Адрар-н-Фугас.
— Мы следовали примеру Каоцена,[43] героя первого восстания туарегов, дрались не как львы, а как шакалы. Нападали, наносили врагу урон сколько могли и скрывались. — Он замолчал, глубоко вздохнул и провел рукой по лицу.
Однажды до них дошел слух о нашествии военных в отдаленные южные районы. Как раз там и жила Манта. Вести были тревожные: женщин намеренно насиловали, чтобы испортить славные родословные туарегов, а детей насильно забирали в города. Амастан пытался убедить остальных бойцов отряда двинуться с ним туда, но у них здесь были свои враги, поэтому он отправился в одиночку.
— Я хотел забрать ее оттуда, увезти подальше от опасности.
Он закрыл глаза. Нависшее над ними синее небо выглядело бледным и угрожающим. Мариате казалось, стоит ей произнести хоть один звук, и оно обрушится на них.
Наконец Амастан подавил волнение и продолжил свой рассказ. Голос его звучал глухо, а глаза застыли, словно он не мог оторвать их от какой-то невидимой точки на реке.
— Я ехал всю ночь через предгорья, вздрагивая от каждого звука. Никогда в жизни мне не было так страшно, сам не знаю почему. Когда мой верблюд поднимал какую-нибудь птицу из кустов, я сам пугался до смерти. Каждая тень таила угрозу. Местность, в которой я за многие годы странствий знал каждый камень, в темноте казалась совсем незнакомой, чужой, наполненной афритами, гулами[44] и мстительными духами мертвых. Еще не видя селения, я почуял какой-то странный запах. Его невозможно описать, ты даже представить себе этого не можешь. Скажу только, что если бы ты хоть раз ощутила этот запах, то запомнила бы его навсегда. Он будет преследовать меня всю жизнь. Мой верблюд тоже почуял его и стал пуглив. Он не хотел идти дальше, едва волочил ноги, упрямился, ревел так, что его крик будто достигал звезд на ночном небе. Мне пришлось гнать его силой, он ни в какую не хотел двигаться. Даже в темноте мне стало ясно, что в воздухе висит пелена дыма, густого, черного, смрадного. Мне казалось, что язык мой от этого дыма покрылся слоем прогорклого жира. От селения не доносилось ни звука — не лаяли собаки, не блеяли овцы, никто не сидел вокруг костра. Я подумал, может быть, люди покинули это место и двинулись дальше в горы… — Амастан секунду молчал. — Когда я подъехал поближе, в нос мне ударила вонь бензина, а это очень нехорошо. Какая польза туарегам от бензина? Это был чужой, враждебный запах. Меня охватило дурное предчувствие. Я хотел повернуть назад, но понимал, что не смогу этого сделать. Я увидел, что у входа в селение была навалена пирамида из камней, чуть не проехал мимо, не обратив на нее внимания, но вдруг лунный луч упал так, что она ярко осветилась. Я увидел, что там лежат не камни, а человеческие головы. Я был так потрясен, что упал с верблюда и лежал на земле без чувств, пока не взошло солнце. Если быть точным, там было тридцать четыре головы. Тридцать четыре человека, души которых будут вечно блуждать и скитаться по свету. Я ощущал их присутствие, они сердито кружились вокруг меня. Голова Манты была по счету тридцать первой. Я сидел, положив ее себе на колени. Та, что была так красива, так полна жизни, теперь превратилась в кусок твердого холодного мяса, покрытый сгустками запекшейся крови. Светлые, всегда сияющие глаза замутились и остекленели… — Ручеек его слов иссякал, видно было, что Амастан будто весь погрузился в себя и едва мог говорить. — Я призывал дух ее, умолял его поговорить со мной, но он молчал, и в этом молчании мне слышался упрек. Меня не оказалось рядом, я не спас ее. Амулет, который я подарил ей, не сделал ничего, чтобы отогнать зло, которое пришло в ее селение. Я отыскал этот амулет, он все еще был на теле Манты. Они не сожгли ее, как многих других, а вместе с ними коз и коров. Она была разрублена на части, зловонные куски мяса валялись повсюду. Не стану говорить, как Манта была одета, когда я нашел ее. Я сделал все, чтобы соединить голову с тем, что осталось от тела, но не мог, кричал и плакал. Должно быть, тогда разум покинул меня, и мной овладел Кель-Асуф, потому что больше я ничего не помню. Понятия не имею, как я вернулся в Теггарт, не знаю, как мне удалось выжить, что ел, пил и спал ли. Я был уже не человек. Потом ты пришла ко мне и посмотрела мне в глаза. Я подумал, что ты — это она, что Манта вернулась ко мне. Только потом я понял, что ты — совсем другая девушка.
— Так вот почему ты плакал.
Мариата взяла его руку, положила себе на колени, и на мгновение перед ее глазами вдруг предстала страшная картина: Амастан сидит на земле уничтоженной деревни, и на коленях у него отрезанная голова возлюбленной. Он с ней разговаривает как безумный, гладит ее по щекам.
Она сама не помнила, как вскочила и побежала, словно тысяча джиннов гналась за ней. Девушка не останавливалась до самого селения, опомнилась лишь в шатре Рахмы. Она в замешательстве озиралась вокруг и не понимала, как здесь оказалась.
Где я? Я заморгала и попыталась сосредоточиться, но в голове стоял туман. Земля перед глазами куда-то поплыла, и не успела я что-то сделать, как меня стало рвать, неудержимо, снова и снова. Мне казалось, что желудок вот-вот вывернется наизнанку.
— Как поживаете? — спросил кто-то по-французски.
Голос был мягкий, сочувственный, но сам вопрос прозвучал нелепо. Я сглотнула остатки желчи и попыталась понять, где нахожусь. Постепенно до меня дошло, что я еду лицом вниз на спине у осла.
— Можете остановиться? — хрипло прокаркала я. — Pouvons-nous arrêter?
Учитывая обстоятельства, я могла поздравить себя с тем, что обладала столь необходимым в жизни умением говорить на двух языках.
Произошло чудо. Мир вокруг перестал трястись и куда-то ехать, тошнота отступила. Чьи-то сильные руки помогли мне устроиться на спине животного поудобней, потом в поле зрения появилось незнакомое темное лицо.
— Как дела? Все в порядке? — услышала я и вспомнила одетого по-местному молодого человека, который помог мне спуститься со скалы.
— Куда вы меня тащите? — нелюбезно спросила я, испугавшись, что полностью нахожусь во власти какого-то незнакомца.
— К нане, — был ответ.
— К какой такой нане?
— К нашей бабушке, Лалле Фатме. Она у нас известная знахарка и травница. Тут растут всякие травы, которых больше нет нигде в мире, и нана знает, как ими пользоваться.
Мной овладела настоящая паника.
— Нет-нет, не хочу, — заявила я, стараясь говорить твердым голосом, медленно и отчетливо произнося каждое слово, как всегда разговаривала с непонятливым мальчишкой-секретарем, приставляемым ко мне, когда отсутствовал мой постоянный помощник. — Вы, конечно, очень добры, но нет. Мне надо в больницу. Придется сделать рентген.
Мужчина засмеялся. Интересно, что смешного в желании человека поскорей попасть в больницу, когда он подозревает, что у него сломана лодыжка?
Я собралась с силами и предприняла еще одну попытку:
— Послушайте, мне нужно сделать рентген и наложить гипс, чтобы правильно срослось. Я очень сомневаюсь, что мне помогут какие-то там травки.
Но мой спаситель молча отвернулся, и мне вдруг пришла в голову страшная мысль о том, что по-французски он понимает не так хорошо, как я думала. Я вздохнула. Глядя через его плечо, я увидела, что мы приближаемся к деревне, дома в которой были, вероятно, построены еще в Средние века и представляли собой путаницу глинобитных строений все того же красновато-розового оттенка, что и окружающие скалы, словно были естественным продолжением природного ландшафта. Плоские крыши, крохотные, украшенные железными наличниками окошки. Некоторые дома были такие старые, что, казалось, вот-вот рассыплются, превратятся в груду камней и пыль. Какая уж здесь может быть больница. Женщины, одетые в черные платья, прекратили полоть борозды и ковыряться в земле и молча настороженными, черными, как ягода терновника, глазами смотрели, как мы проходим мимо. Дети же, напротив, увидев европейскую дамочку на осле, бегали вокруг нас, что-то кричали и смеялись. Кругом оказалось много коз и овец, которые испуганно мекали и блеяли. Странно, в это время они должны еще пастись высоко в горах. Что происходит? На стене стоял огромный белый петух с кроваво-красным гребнем и гордо поглядывал на кур своего гарема, которые, квохча, ковырялись под ним в пыли.
