«На что ты теперь годен без Него?»
Его тревога быстро сменилась удивлением. Я пихнул его на середину кровати и жестко перевернул на живот. Поло улыбнулся в ответ на мою улыбку. Усы, морщины и прядь на лбу тотчас приняли человеческие пропорции, и по милости ни с чем не сравнимого благоволения мифологическая эмблема народа, спущенная на землю Сатаной, прижилась в том простеньком обиталище, каким является слабосильное тело старой тетушки, какой-нибудь «безумной дуры».
Я сделал почти неприметное движение (имеется в виду, что внешне ничто его не выдало, но само намерение сделать этот жест придало мне уверенности, а когда я умственно проследил его от зарождения до финала, то почувствовал значительное облегчение и способность повернуть время вспять), попробовал начерно, как бы я прыгнул на кровать, но вовремя одернул себя и очень неторопливо улегся рядом с Поло. Эти жесты, внешний и внутренний, чьим повелителем я был и не был, имели место именно потому, что моей душе захотелось оказаться на уровне души Поло и двигаться соразмерно его возрасту. Очень часто рядом с каким-нибудь жиголо (моей власти совершенно необходимо черпать силу из постоянного источника красоты) я силился произносить более молодые слова и рассуждать, опираясь на более юную точку зрения — не просто, чтобы выглядеть моложе, так я пытался проникнуть в потаенные уголки, где прячут свои, быть может, важные секреты чересчур красивые мальчики, а еще я хотел добиться откровенности, которую юность дарует лишь юности, — хотя чаще всего это приводило просто к сюсюканью, ибо в пятьдесят лет, из коих я признавал за собой только тридцать пять, я забыл, что молодой человек всегда себя старит, а его характер проявляется через контраст его юности с симулируемой старостью, в то время как я выдавал собственный возраст, симулируя омоложение. С Поло я познал естественные жесты. Мое тело все целиком медленно повернулось к мальчугану, и руки стали искать его пуговицы. Я хотел расстегнуть его ширинку, и сквозь синюю ткань бугор его шкворня стрельнул в мою руку электрическим разрядом. Я и сам расстегнул штаны. Вот тогда-то, чтобы нащупать петли, я был вынужден еще чуть-чуть повернуться к Поло, слегка приподнять его живот, и вот тогда-то моя прядь, таинственно составленная из волос, упала на нос Поло, который осмелился ее приподнять кончиком пальца с черным обкусанным ногтем. Гитлер воссиял, будто Аполлон.
……….
Поло на улице насвистывает на ходу, и уверенность его дыхания, его искусство свиста, наконец, мастерство и осторожность его поступи при таком крепком теле придают ему вид спокойной властности, который, говорю я себе, плохо согласуется с его свирепостью, но я убедился, что это спокойствие означает еще и безразличие, а именно последнее лежит в основе его злости.
В тюрьме он попросил у капеллана молитвенник. Каждый раз, как священник приходил в его камеру, Поло выслушивал его, глядя прямо в глаза, ни разу не улыбнувшись. Капеллан пристроил его в тюремную больницу, где он выказал, будучи на глазах монахинь, образцовую набожность. Его суровость, а отчасти и прямизна его натуры импонировали.
Его считали очень близким к Богу, так как он был наивен.
Его сжатые губы, неподвижно смотрящие глаза, лицо без улыбки устрашали заключенных, презиравших и видевших (считавших, что видят) его насквозь, приговаривая:
«Ну да, ломаем комедь! Что только он там надул в уши этим бабенкам?»
Во дворе он никогда не играл: воры, да и шпана далеки от спорта. Игра — это деятельность без цели.
«Зачем мне это надо — бросать мяч? Он же возвращается!»
Вор выносит тяготы своего ремесла из-за его романтической притягательности, но, не будь это необходимо, ремесло было бы непривлекательным. Эта необходимость завлекает вора в авантюры, где игре нет места. Можно отказать себе в авантюрности игры, но не в изменчивости превратностей воровства, каковые неустранимы. Наконец, деятельность вора уже несет в себе некий эстетический элемент, которого взыскует в игре и спорте человек, отдающий себя менее благородным ремеслам.
Капеллан обходил раскаявшихся заключенных, мальцов и взрослых мужчин. Когда какой-то матрос задел мою ногу своей слишком широкой штаниной, меня пробрала сладострастная дрожь. Мне случается достичь этих легких прикосновений со складкой сутаны из тяжелой теплой ткани, от ноги, которую она почти скрывает, поднимающейся до пояса, где она облегает тело очень плотно, ибо именно ярая жажда нежности побуждает человека моих склонностей потаенно ласкать людей.
Поло вырывал у себя лоскуты кожи и даже мяса. Он ничего не чувствовал.
Это было великое беспорядочное блуждание или, вернее, тяжелый систематический труд, благодаря которому я искал ту форму личиночного существования, которая приближает нас к кругам рая. Попка у Поло была малость волосата, но волосы на ней остались светлыми и вились колечками. Мой язык проник в нее, и я углубился так далеко, как мог, пьянея от непотребного запаха. К великому счастью моего языка, усы подцепили на себя толику той грязцы, что прикопилась от пота и дерьма на курчавых волосиках Поло, я же искал пятачок вокруг дырочки, я зарывался туда носом, мне хотелось даже кусать, рвать мышцы, стягивающие анус, и войти туда целиком, словно крыса в знаменитой пытке, как те крысы в парижской подземной клоаке, которые сожрали самых моих красивых солдат. И вдруг у меня перехватило дыхание, голова откатилась и на секунду застыла в неподвижности, опершишь на ягодицу, как на подушку в белоснежной наволочке. Я не выпустил его отростка, поскольку лежал на животе и с ногами на полу, ибо для того, чтобы оказаться на уровне его «медного глаза», я вынужден был соскользнуть на край кровати. Я лежал с открытыми глазами. Вся моя одежда от ворота до ширинки была расхристана, и я маленько отдыхал, собираясь с новыми силами. Медленно-медленно я прополз вдоль Поло и поцеловал его ухо. И пока пристраивался на животе, шептал:
— Теперь твой черед, дорогой.
Я обнажил свой старый зад, и моя рука направила туда штырь Поло. Я был уверен в своей силе, однако же оголенная часть моего тела, меня самого в этой комнате делала меня уязвимым. За мной следили со всех сторон, и через это отверстие вражеские шпионы могли бы в меня проникнуть. Парижский паренек преотважно выполнил свою работу. Сначала он боялся причинить фюреру боль. Член был поистине стальным. Из всей пыточной машины, какую представлял собой Поло, его шкворень — главная деталь. Совершенство сочленений, шестерен и шатунов, выполненных с минимальным допуском. Металл крепок, без ржавчины, отполирован работой и суровым предназначением, это молот и бур. Нежности в нем никакой, равно как и сладости, тех содроганий, что часто сотрясают самые крепкие орудия любви. Поло в виде особой предосторожности сдобрил свой отросток обильной слюной, но очень быстро его мужская ипостась превозмогла все прочие поползновения. Он продавил до самого конца. Он испытал великую радость, услышав счастливые стенания Мадам. Признание красоты его работы наполнило его гордостью и удвоило жар. Его руки вцепились снизу около плеч в руки насаженного на вертел вождя, и он заиграл свою партию жестче и яростней. Фюрер тихо постанывал. Поло был счастлив подарить радость такому человеку. Он подумал: «Тебе хотелось без дураков? — и, дырявя зад, про себя воскликнул: — На, дорогой, получай! — а потом, приподнимая торс: — От маленького французика? — и снова поддавая жару: — Ну, вот еще тебе… Хорошо? Нравится? Вот тебе горяченького!» И каждое возвратно-поступательное движение в «медном глазу» мысленно сопровождалось подобными изречениями, лиричность которых согласовывалась с доставляемым удовольствием. Разве только раз он позволил себе легкую усмешку, впрочем быстро стершуюся с лица, когда помыслил: «А это тебе от Франции, в подарок». Гитлер, прижимая рукой свой отросток и изувеченные причиндалы, чувствовал, как француз воспаляется страстью, а каждый нырок стального снаряда вызывал у него счастливый хриплый стон. Он грезил. Довольно трудно очертить то целомудренное движение, которое разрывает покровы мечтаний и услад. У него возникло опасение, как бы француз не испытал злобного эгоистического торжества от обладания им, и тотчас мышцы сфинктера отказались пропускать чужой пенис, после чего он высвободился из объятий Поло, еще твердой, не терпящей сопротивления рукой он перевернул юношу на спину и скользнул по нему, чтобы облизать его шкворень, подобрав все частички дерьма, которые он вынес из «медного глаза». Это было еще живое дерьмо, извлеченное из кишок до полного созревания. Под головкой члена и в складочках крайней плоти этих частичек можно был найти предостаточно. Он довершил туалет, в коем почитание занимало больше места, нежели почтение. Перед таким культовым обожанием член возвысился, красивый, как никогда, подрагивающий от нахальства, обособившийся для пущего своего обожествления, в то время как Поло, превратившийся всего только в противоположный его конец, робкий, простенький, глядел на эту церемонию без любопытства и скучал. Наконец Гитлер наградил этот свирепый стальной штырь истовым поцелуем и зажал его в сгибе локтя. Встретившись с подобным жестом, любой другой на месте Поло превратил бы свой отросток в младенца, готового, чтобы его укачивали. Но он не поддался. Скука уже гнала его прочь, но ласковое движение моей головы его остановило. Он превратился в обычного молодого парня перед старым пидором. И нисколько не разоружился. Не позволил своему злобному пенису хоть сколько-нибудь помягчеть, и я остался бедным человечком, бедным покинутым малышом, которого жизнь несет в рвотном потоке счастья и грусти, а он цепляется, чтобы не потонуть, за самый крепкий выступ самого нахального валуна: за блистательный штырь паренька «с Панамы».
