Но лучше всего, как подумалось впоследствии Уоллингфорду, Дорис вознаградила его, заговорив тем своим особым голосом, которого он так давно не слышал.
— Ну что, боль прошла? — спросила она. И левая рука Патрика — действуя на свой страх и риск — соскользнула с ее огромного живота на сильно увеличившуюся грудь, где ей и позволено было остаться.
—Да, спасибо тебе! — прошептал Патрик и тут же уснул.
Во сне он все время чувствовал какой-то запах, но никак не мог понять что же это такое. Повеяло чем-то далеким — не похожим на воздух Бостона или Нью-Йорка. «Да это же сосновой хвоей пахнет!» — догадался он вдруг.
И услышал шум воды, но то был не морской прибой и не плеск в ванне. Ему явственно слышались тихие шлепки волн о корму лодки или, может быть, о сваи причала, и звуки эти отдавались музыкой в его новой руке, которая легко и нежно, как струящаяся вода, поглаживала пополневшие груди миссис Клаузен.
Боль утихла, улетучилось и воспоминание о ней, и Уоллингфорд с наслаждением погрузился в спокойные воды сна — самого сладкого сна, какой ему когда-либо грезился, — и только одно тревожило его по пробуждении: это был как бы не совсем его сон! Да и ощущения, испытанные им, казались весьма далекими от тех, вожделенных, что были связаны с приемом темно-синих капсул.
Никаким сексом он во сне не занимался и не лежал, подстелив полотенце, на теплых досках причала, осталось лишь смутное чувство, что где-то рядом действительно есть причал.
Зато в ту ночь Патрик Уоллингфорд не слышал во сне щелчков фотоаппарата. Его можно было фотографировать сколько угодно — он и ухом бы не повел.
Глава 8
Отторжение и успех
Уоллингфорду было вполне понятно желание Дорис приучить ребенка узнавать руку отца. А значит, он, Патрик, и впредь сможет видется с нею. Он любил ее, но надежда на взаимность становилась все призрачнее, да и отношение Дорис к нему было совсем иным, чем те чувства, которые она питала к руке покойного мужа. Она любила прижимать эту руку к своему животу, чтобы та ощущала настойчивые толчки еще не рожденного ребенка, и даже когда Уоллингфорд вздрагивал от боли, Дорис это совершенно не беспокоило.
— Это ведь не совсем твоя рука! — то и дело напоминала она, словно он нуждался в таких напоминаниях. — Представь, каково бедному Отто ощущать шевеление ребенка, которого он никогда не увидит. Конечно, его руке больно!
Но Уоллингфорду почему-то казалось, что больно ему самому. В своей прошлой жизни, с Мэрилин, он вполне мог бы ответить: «Ну, что ж, тебе лучше знать, больно мне или нет». Но теперь, с Дорис… Ему оставалось только терпеть и… обожать ее.
Кроме того, правоту миссис Клаузен подтверждало и еще одно немаловажное обстоятельство: новая рука существовала отдельно от Патрика и ничем не напоминала его собственную. И не потому даже, что левая рука Отто Клаузена была крупнее. Просто мы видим свои руки достаточно часто и настолько привыкаем к ним, что свыкнуться с чужой рукой почти невозможно. Порой Уоллингфорд с изумлением смотрел на свою новую руку, как будто ждал: а вдруг заговорит? Кроме того, он все время подавлял желание понюхать ее — запах у нее тоже был чужой. Миссис Клаузен всякий раз жмурилась от удовольствия, вдыхая ее запах — запах Отто.
Впрочем, было в жизни Патрика Уоллингфорда и кое-что приятное. Так, например, во время долгого послеоперационного и реабилитационного периода его карьера неожиданно пошла в гору. (Незадолго до операции он перевелся в бостонское отделение, поближе к доктору Заяцу и его команде.) Может быть, «в гору» — сказано слишком сильно, но, в общем, руководство телеканала позволило Патрику несколько расширить сферу деятельности.
Для него даже специально выделили лучшее время в сетке передач — субботний вечер, сразу после выпуска новостей; эта программа, дополнявшая обычную новостную, транслировалась из Бостона. И хотя Уоллингфорду по-прежнему поручали освещать самые нелепые и жуткие несчастные случаи, он все же получил разрешение комментировать сюжет — и делал это так достойно и неординарно, что удивлял и руководство канала, и себя самого. Ни в Бостоне, ни в Нью-Йорке — ни сам Патрик, ни даже Билл-дебил — не могли объяснить произошедшую с ним метаморфозу.
Патрик Уоллингфорд теперь вел себя перед камерой так, словно рука Отто Клаузена, породнившись с ним, научила его состраданию. О таком и не помышляли на «канале катастроф», да и репортажам самого Патрика подобная проникновенность никогда раньше свойственна не была. Казалось, он получил от Отто Клаузена не только руку, но и нечто большее.
Конечно, среди серьезных журналистов, тех, кто рассказывал о действительно важных событиях, кто рассматривал их по существу и в контексте, сама идея расширить блок новостей на катастрофическом канале вызывала горький смех. В настоящих новостных программах показывали детей-беженцев, на глазах у которых были изнасилованы их матери и сестры, однако ни женщины, ни дети сами об этом не говорили ни слова. Отцы и братья этих детей были зверски замучены и убиты, но и об этом говорили редко. В настоящих новостных программах сообщали о гибели врачей и медсестер — убитых преднамеренно, чтобы эти затравленные, запуганные дети остались еще и без медицинской помощи. На так называемом международном канале о подобных зверствах, совершаемых за рубежом, упоминали разве что вскользь. Да Патрику Уоллингфорду никогда и не поручали делать такие материалы.
От него уже привыкли ждать, что он с достоинством и сочувствием расскажет о жертвах нелепых случайностей, подобных той, что произошла с ним самим. Если эти водянистые новости и содержали некую мысль, то она, в общем, сводилась к следующему: даже самое ужасное и отвратительное не унижает человека, если смотреть на это как на нелепость.
Что ж делать, если руководство канала никогда не направит Уоллингфорда, скажем, в Югославию. Как это сказал братец полоумного ночного портье, обладавшего тремя именами? «Слушай, у тебя ведь есть работа, верно?» Вот и у Патрика какая-никакая, а была работа. Верно?
Выходной у него чаще всего бывал по воскресеньям, так что он мог слетать в Грин-Бей. Когда начался футбольный сезон, миссис Клаузен была уже на восьмом месяце. Впервые за последние годы она не увидит ни одной игры команды «Пэкерз» на родном стадионе «Ламбо». Дорис шутила, что боится, как бы у нее не начались схватки как раз в тот момент, когда кто-то из игроков дойдет до 40-ярдовой линии — особенно если игра будет хорошей. (Тогда сколько ни кричи, все равно никто не услышит.) Так что они с Уоллингфордом все матчи смотрели по телевизору. Полный идиотизм — он летал в Грин-Бей, чтобы смотреть там телевизор!
Но любая игра команды «Пэкерз», даже увиденная по телевизору, доставляла Патрику наибольшее наслаждение, ведь во время матча миссис Клаузен неустанно гладила ту его руку или позволяла ему касаться этой рукой ее тела. И пока Дорис неотрывно следила за игрой, Патрик мог сколько угодно смотреть на нее. Он старался до мельчайших черточек запомнить ее лицо и то, как она прикусывает нижнюю губу в опаснейшие моменты, когда нападающие шли напролом — иными словами, когда Бретга Фавра, квотербека[5] команды Грин-Бея, могли завалить или отнять у него мяч.
Иногда она делала Уоллингфорду больно — когда того же Фавра «заваливали» или перехватывали у него мяч или, хуже того, когда противник забивал гол; в таких случаях миссис Клаузен особенно сильно сжимала руку своего покойного супруга.
— О-о-ой! — вскрикивал Уоллингфорд, бесстыдно преувеличивая свои страдания.
И тогда «бедненькую» руку покрывали поцелуями и даже проливали над ней слезы. Так что потерпеть стоило, да и боль была самая обыкновенная. Иное дело — та жгучая боль, которую причиняли толчки будущего ребенка Дорис; она приходила словно из другого мира.
В общем, Патрик почти каждую неделю смело отправлялся в Грин-Бей. Ему, правда, ни разу не удалось найти гостиницу себе по вкусу, но Дорис не позволяла ему останавливаться в доме, где она жила вместе с Отто. Во время этих наездов Патрик перезнакомился с множеством других Клаузенов — у Отто была огромная семья, всегда готовая прийти родичу на выручку. Почти все они, не таясь, плакали, увидев руку Отто. Но если отец Отто и его братья сдерживались, стиснув зубы, то его мать, женщина невероятно крупная, рыдала в открытую; а его единственная незамужняя сестра успела лишь прижать руку к груди и тут же грохнулась в обморок. Уоллингфорд в этот момент как раз отвернулся и не успел ее подхватить, а потом долго винил себя, поскольку несчастная женщина ударилась о кофейный столик и сломала себе зуб. Да и без сломанного зуба улыбка у нее была не самая привлекательная.
Уоллингфорд чувствовал, что его почему-то тянет к ним — так притягивают человека сдержанного чужая открытость и добросердечность. Все они бурно выражали свою радость при виде друг друга, точно владельцы сезонных билетов, которые садятся в один и тот же вагон, выезжая за город. И все они, женясь (или выходя замуж), выбирали пару среди себе подобных. Так что в этом огромном клане почти невозможно было отличить кровных родственников от родни по браку, исключая Дорис, но она вообще стояла особняком.
