Нам принесли также печеную картошку.
— Игумену монастыря Дионисиат взбрело в голову устроить огороды в пойме реки. Эта работа, которая обошлась, на минуточку, в полтора миллиона евро, вероятно, будет смыта дождями в ближайшую же зиму. С афонитами невозможно разговаривать серьезно: их устами вещают десять веков христианской истории, пятьдесят византийских императоров и все святые на небесах!
Прео слушал, улыбаясь.
— То, что вы рассказываете, меня не удивляет. Я хорошо знаю монахов, частенько бывал у них, чтобы фотографировать архивы. Мне практически пришлось отказаться от археологических раскопок, в последние двадцать лет я занимался исключительно публикацией документов. Мы выпустили двадцать два тома, которые охватывают пятнадцать монастырей. Последний посвящен Ватопеду, название которого означает «терновая равнина» и должно, следовательно, писаться через эпсилон, как и слово «педион» — «равнина». Монахи же уверяют, что Ватопед значит «дитя Ватоса», и используют дифтонг «аи», как в «паидион» — «ребенок». Эта нелепая этимология позволяет им утверждать, что их заведение датируется не концом десятого века, как это есть на самом деле, но шестым. Они опираются на легенду, согласно которой Пресвятая Дева спасла тонувшего сына Ватоса, или Батоса, брата императора Феодосия, и доставила его тело на гору Афон. У верующих в Бога людей есть, без сомнения, склонность ко всяким выдумкам. Нередко монахи основывают свои притязания на документах, которые сами же и сфабриковали. Тот, который нам предоставили в Ксиропотаме и где написано, будто монастырь был построен императором Пульхерием в пятом веке, подделка. У них иное представление об истине, не такое, как у нас. Они живут в воображаемом мире.
Не переставая беседовать со своими соседями, Везирцис время от времени поглядывал на нас, словно пытаясь догадаться, о чем мы говорим.
— Все в порядке, Базиль? — бросил он Прео по-французски.
И Прео ответил:
— Все в порядке.
Это были единственные слова, которые он произнес на своем родном языке.
— Настоятели, которых я знаю, отнюдь не простачки, — уточнил Цапакидис. — Они говорят на грубом жаргоне деловых людей. Хотят сами распоряжаться европейскими деньгами, которые сейчас проходят через наш Центр, чтобы к собственной выгоде использовать все преимущества, которые сулят прямые переговоры с подрядчиками… А кто финансирует публикацию этих архивов?
— Нас долго субсидировал французский Национальный центр научных исследований. Последние тома вышли благодаря дотациям Коммерческого банка Греции и вдовы одного судовладельца.
Интересно, не обязана ли византийская каллиграфия своей витиеватостью арабской? Этот вопрос я задавал себе, еще когда слушал лекции по византийской филологии, которые нам читала костлявая женщина с выпуклым лбом, запамятовал, как ее звали. Во всяком случае, это письмо так перегружено украшениями, что очертания букв греческого алфавита в нем совершенно теряются. Отыскивать их нам было не легче, чем рыбакам выпутывать маленьких рыбок из сетей. Тратя все свои силы на поиски, мы успели прочитать целиком только некоторые императорские хрисовулы, акты о пожаловании привилегий. Они всегда начинались с запутанной богословской преамбулы. Я захотел узнать мнение Прео об этом письме.
— Я к нему так привык, что расшифровываю без труда. Введение декоративных элементов решительно отдаляет его от письма древних греков. Византийская графика отвергает классическую Грецию, возвещает начало нового мира. Она имеет тенденцию сводить слова к их простейшему написанию, отмечает только согласные. От слова «монахос», например, оставляет только «м», «н» и «х». Иногда объединяет две буквы, ставит тау над омикроном, и получается новая, доселе небывалая буква. Это замысловатое письмо волне под стать вычурному языку. Православная Церковь не последовала примеру евангелистов, которые писали на разговорном греческом того времени. В десятом веке эрудит Арефа, архиепископ Кесарийский, утверждал, что Церковь должна изъясняться темно и непонятно, дабы производить впечатление на неграмотных. Разрыв между церковной риторикой и народным языком ширился по мере того, как империя клонилась к упадку. И совершенно естественно, что навязанное ею письмо было заброшено после ее падения. Только иконописцы еще используют его, подписывая свои произведения.
Я вспомнил жаргон старца Иосифа и словесные выкрутасы в «Великом акафисте».
— Церковь изъясняется на искусственном языке, которому ни одна мать не учила своих детей. Он такой же неестественный, как катаревус[11], который долго навязывался государственной администрацией. Хотя государство в конце концов официально приняло разговорный язык, димотику, Церковь продолжает его отвергать. Ей даже удалось протащить в Конституцию статью, которая запрещает перевод священных текстов на современный греческий. Она остается привязанной к своему традиционному языку, как французская Церковь веками была верна латыни.
Я слушал его с таким вниманием, что вздрогнул, услышав за своей спиной голос Везирциса. Я не видел, как он встал со своего места.
— Могу я узнать, что вас так занимает?
Он оперся рукой о спинку моего стула.
— Господин Прео говорил нам о языке Церкви, — ответил Цапакидис.
— Он отвратителен.
Мы снова чокнулись.
— Должен вам признаться, что некоторые словечки афонского диалекта меня забавляют, — продолжил Цапакидис. — Монах, которому поручено встречать паломников, там называется архонтарис, что наводит на мысль об античных архонтах. Из мудреного глагола афипнизо — «будить» — они соорудили существительное афипнистис: оно применяется к тому, кому поручено будить засыпающих во время богослужения. Странствующий аскет называется гировакос.
— По-французски это называется gyrovague, — сказал Прео. — Vagus по-латыни значит «странник», «бродяга».
— Отвратительно, — повторил Везирцис. — Даже в евангелиях встречаются ошибки в греческом. Что означает «благословен будь, приходящий»? Правильнее, конечно, «тот, кто приходит».
Несколько мгновений спустя мы покинули ресторан. Счет оплатил президент университета.
Думаю, из этого кафе мне тоже пора уходить. Полночь. В шесть утра сяду в автобус Фессалоники — Урануполис. Продолжу рассказ об этом дне в дороге.
Последний раз смотрю на отражение в окне. В глубине зала какая-то суета. Сбивается в кучу пестрая, разновозрастная ватага. Все эти люди куда-то собираются, но время еще не пришло. Они терпеливо ждут. Я уверен, что некоторые в этой толпе мне знакомы, пытаюсь отыскать хотя бы одного. Так и есть, вижу старика, вожака анастенаридов, того самого, с яйцеобразной шишкой на голове.
Кафе называется «Стагирит», что вполне естественно для заведения на площади Аристотеля.
Вход в университет нам преградила группа студентов. Они устроили баррикаду из стульев, столов и большого мусорного бака. Некоторые были изрядно раздражены. Когда появились телевизионщики, их встретили криками, свистом, оскорблениями и даже угрозами. Кто-то обозвал сопровождавшего группу журналиста «старой шлюхой» и запустил ему в голову пустой банкой из-под пива. Должен сказать, что президент университета вел переговоры с замечательным хладнокровием. Его тоже освистали, но из равновесия вывести не смогли.
Везирцис участия в переговорах не принимал. Ходил взад-вперед чуть поодаль, не обращая внимания на поливавший его дождь. Пришедшие послушать его люди постепенно скапливались у входа. Там были не одни только студенты. Его публичную лекцию широко анонсировали в прессе и на радио. В итоге наш представитель принял выдвинутое забастовщиками требование, чтобы собрание проходило не в большой, амфитеатром, аудитории, а в кафетерии, и мы смогли проникнуть внутрь здания. Журналисту и его команде было позволено последовать за нами лишь после того, как они обязались допустить забастовщиков к эфиру, чтобы те зачитали текст своего воззвания на трех страницах. Баррикаду, собственно, возвели всего из-за нескольких студентов, противников забастовки. Один из них, высокий бородач, попытался прорваться силой. Произошла потасовка. Только в этот момент Везирцис отреагировал.
— Пожалуйста, прошу вас! — сказал он строго.
Так что бородач тоже прошел. Входя в кафетерий, я понял, по какой причине нам навязали это помещение: все его стены были испещрены лозунгами, написанными краской из баллончиков, что неизбежно попало бы в объектив. Я поспешил занять место за столом, чтобы иметь возможность делать заметки. Когда Везирцис начал свою лекцию, зал был переполнен. Прео, Цапакидис и несколько других устроились за стойкой бара.
