Ознакомительная версия.
— Скажите, а что, пока мы болели… опять война… началась? И… и враг до Урала дошел?!
— Может, и началась, — флегматично отвечал Язон. — Может, и дошел… С этими вопросами — не ко мне. Мое дело: речное. Мое дело: переправа. А уж вы — там, по берегам — сами разбирайтесь!
Наперерез лодке выплыло из тумана бревно, и Язон, выругавшись: «Водяник тя забери!», едва умудрился предотвратить столкновение, резко взяв в сторону, причем лодка едва не хлебнула левым бортом воды. Бревно проплыло мимо, и Орина увидела, что верхом на нем, точно на коне, кто-то сидит, спустив ноги в воду: какой-то заросший мужик, — может, сплавщик? Мужик обернулся, проводил лодку долгим взглядом и нырнул в воду, отчего бревно подпрыгнуло.
— Кто это? — прошептала Крошечка, и опять никто ей не ответил.
Наконец лодка ткнулась носом в берег, ребята с дедушкой Диомедом выбрались на сушу, а Язон Хижняков на своем челноке вновь убрался в туман.
Конюх первым делом стал кликать своего конька — но, сколько ни звал, Басурман не появился.
— Да он уж, небось, дома, — бормотал, успокаивая себя, возничий. — Он не такой дурак, как этот гад Язон, язви его душу, смотрите, куда он нас завез: чуть не в Прокошево! Немудрено, что столько плыли… Теперь идти да идти!
Вышли на неровный тракт, проложенный лесовозами, уводящий от затуманенной Постолки, и, спотыкаясь через шаг (Павлик то и дело падал), выбрались на продольную дорогу.
— Дедушка, а почему вы нам не сказали, что война идет? — осторожно спросила у возничего Крошечка.
— Так… — почесал в голове дедушка Диомед, — так я и сам не знал… А может, запамятовал. Я тут поворочал мозгами-то — и решил: небось я тоже этим вашим энце-валитом переболел, вот память-то у меня и отшибло. Ничего не помню: что болел — не помню, что выздоровел — не помню, что война началась — забыл. Бают, осложнения бывают такие, что хоть плачь: расслабленных много, калек… А у меня, выходит, память отшибло. А может, все не так было, может, нам с вами приснилось, что война кончилась, — а она идет себе. Может, мы от великого страху успокоение себе нашли: кончилась война — и баста! А она до сего дня шла! А после болезни-то — и опамятовались: разглядели, как оно есть на самом деле. Так что, ребята, сами выбирайте: так ли, этак ли — что вас больше устроит… А стрельбу все мы слышали, и собаки тявкали, и эти — враги-то — тявкали не по-нашему. Значит, все сходится: война!
На развилке конюх свернул к прудкам, где бабы лыко вымачивали, и привел ребят к заимке, дескать, тута обогреемся, переночуем, а уж утром отправимся.
— Тем более что оглядеться бы надо: как там дома-то — нет ли чужих… — продолжал возница. — Скрытно будем идти, высмотрим всё — а после войдем в Поселок.
Ребята согласились, пошли за еловым лапником для постели, а дедушка Диомед растопил печурку, возле которой развесили мокредь; конюх поставил сушиться валенки, дети — свою обувь; и вповалку улеглись на широкие, в половину заимки, низкие полати, укрывшись драными телогрейками, которые нашлись в сенцах.
Павлик и Орина лежали рядышком, и когда конюх захрапел, Крошечка шепнула:
— Павлик, ты спишь?
— Не-ет.
— А ты зачем… когда там стреляли, закрыл меня? Разве ты не боишься, что тебя убьют?
— Пока нет.
— А я боюсь… Ты молодец! И читаешь лучше меня! Я сначала думала, что ты дурак, а ты не дурак. Ты ведь не дурак?
— Может, и дурак…
Крошечка засмеялась, и, уже засыпая, нащупала холодную ладошку мальчика и крепко ее стиснула.
Утром Крошечка проснулась ранешенько, потянулась, поглядела на себя и заорала — и как было не заорать: на плоской, цыплячьей ее грудке, точно тесто, подошли два телесных бугорка! Орина натянула ватник до носа и задумалась: что бы это могло значить…
От ее крика Павлик Краснов тоже проснулся и спросил, что случилось. Крошечка покачала головой: так, ничего… Быстро приподняв — и тотчас опустив — телогрейку, она разглядела на своем голом тельце еще кое-что, уж совсем несообразное, и тихонько охнула.
Дедушка Диомед, успевший сварить кашу из завалявшейся на заимке крупки, звал их завтракать. Орине кусок в горло не лез, Павлик тоже отказался. Возница, ворча, дескать, ишь, брезгуют, небось думают, там им шанежек напекли, так вот и хотят место в брюхе оставить, — подчистил чугунок, и велел им в пять минут быть готовыми.
— А вы выйдите, я одеваться буду, — насупилась Крошечка, и когда мужики удалились (Павлик велел ей зажмуриться и по пути к двери тоже облачился), убедилась, что не ошиблась: на ней проросла осенняя трава, — и, поойкивая, принялась торопливо натягивать высохшее исподнее. Но штанины не доставали до лодыжек, а рукава — до локтей, платьишко вообще не сходилось на груди, кофта же кое-как застегнулась, хотя рукава тоже подскочили, как будто за ночь вся одежда села. И полукеды оказались малы. Павлик, войдя, с удивлением посмотрел на нее, но и он был хорош: на нем вчерашняя одежка сидела в точности так же, как на ней. Один дедушка Диомед не пострадал: его пиджачишко каким был, таким и остался, и валенки не скукожились. Поглядев на девочку с мальчиком, он пожал плечами:
— Что-то вы, ребята, как будто выросли за ночь… Ровно как грибы. А вроде и дождя-то не было…
Но — делать было нечего — приходилось привыкать к такой себе; Крошечка пожалела о растоптанных больничных тапках, брошенных в беседке: как раз бы сейчас пригодились!
Но, притоптав задники обувки, ребята кое-как смогли идти — впрочем, дорога была хорошая, песчаная. Конюх, указывая на грузди по обочинам, подшучивал: дескать, а вон ваши брательники, — тоже, небось, за ночь вымахали! Казалось, он нимало не удивился произошедшему с детьми. Впрочем, по сравнению с войной — это, конечно, были сущие пустяки. Да и… со всяким это случалось: с кем раньше, с кем позже, — так о чем же тут говорить!
Орина, натоптав-таки ноги, присела на сосновый пень, Павлик опустился рядом с ней на корточки, а конюх упористо шагал в своих валенках, дескать, догоните, только долго не рассиживайтесь. Оставшись одни, ребята смущенно поглядели друг на друга. Павлик сказал, усмехаясь:
— Растем не по дням, а по часам…
— А что дома скажут? — вздохнула Крошечка. — Вдруг нас не узнают?!
— Узна-ают, — не очень уверенно протянул мальчик. — Только, я думаю, поспешить нам надо… А то как бы совсем взрослыми не стать…
Орина фыркнула — и ребята, прихрамывая, побежали догонять возницу.
С основной дороги свернули на Казанкину грань и по развороченной грани (картошку безогородные барачные жители, знать, уже выкопали) прямиком вышли к задам конторы Лесхоза, где росла могутная крапива. Дедушка Диомед велел ребятам отсиживаться покамесь в кустах, а он-де пойдет на разведку…
— Сколь лет в разведку не ходил — и вот на старости лет приходится. В последнюю-то войну я не воевал, а в Германскую да Гражданскую довелось! Эх, тряхнем стариной! — и конюх скрытно, перебежками передвигаясь среди сосен, отправился к Поселку.
Вернувшись, дедушка Диомед сообщил, что ничего подозрительного не заметил: чужих не видать, да и своих не много видел — вестимо, народ работает… Так что давайте-ка, ребята, по домам! А я к себе — на лесхозовский конный двор: Басурман-то мой там, как я и предвещал! Не потонул вечный конь! Ну а ежели что не так — сыщете меня сами знаете где.
Обошли контору Лесхоза, — и, прежде чем свернуть к конному двору, возница сказал:
— Я уж думал, пригрезилось мне вчерашнее-то, да… одна закавыка осталась: моста через Постолку нет! Да и вы что-то на себя вчерашних не больно похожие… Может, осложнение…
Оставшись одни, ребята прибавили шагу, Крошечка думала, что Павлик отправится домой, но он вдруг сказал:
— Орина, я думаю, нам пока лучше не расставаться… Можно, я с тобой пойду — к тебе, ну а ты потом — ко мне… если хочешь.
Крошечка кивнула, ей тоже почему-то было не по себе: конечно, вдвоем как-то спокойнее.
Поминутно оглядываясь по сторонам, шли они по своему Поселку — все было тихо, как-то слишком уж тихо…
— Куры не кудахчут, собаки не лают, птицы не поют, — пробормотал Павлик.
Орина рассердилась:
— Ну и что…
Открыла щеколду своих ворот, впустила мальчика, заложила в скобы деревянную задвижку, которую обычно задвигали только на ночь — и вздохнула с явным облегчением: дома! Тут им ничего не грозит!
— Мама! Бабушка! Меня выписали! — закричала Крошечка, залетая на крыльцо, и… напоролась на замок — вот те и на! Конечно, она знала, где лежит ключ: у подножия крыльца, под тряпицей, но было обидно — никого нет дома! Ну да, а чего она ждала, никто ведь не знает, что ее выписали: мать в школе, бабушка Пелагея небось на торговлю отправилась, Миля… ну да, Яблоковым же квартиру в Городе дали. Все понятно! Нет… ничего не понятно — а как же война?! Ведь моста через Постолку нет — их на ту сторону, что, Язон на лодке переправляет? А как же те — с овчарками?!
Ознакомительная версия.
