— Небо раздвинется, так же как и небо над ним; но мертвые не будут жить, а живые не умрут.
— Если Царствие на Небесах, это Царствие для птиц.
— Оно здесь, но никто его не видит. Странные, трудные для понимания изречения, над которыми раздумывал Кефа, пытаясь сопоставить их с имеющимися у него знаниями, ища место, куда бы они могли вписаться. Они никуда не вписывались. Казалось, постичь их смысл можно было, только отбросив все, что он знает, и заменив на что-то совершенно другое. Но он не знал, как забыть все, что он знает, а также что ему следует знать вместо этого.
Учитель говорил с Марией на этом непонятном языке, и она понимала его и отвечала ему.
Это ранило Кефу больше, чем он мог бы в том признаться. Наконец он попросил Иешуа отослать ее или, по крайней мере, стараться соблюдать приличия. Им не пристало иметь женщину в своей компании, сказал он, и к тому же это неудобно. Женщины менее склонны к духовным вещам, чем мужчины. Иешуа строго сказал, что сам будет судить о склонности Марии к духовному. Оскорбленный Кефа сказал, что достаточным поводом для скандала был один лишь тот факт, что Иешуа и Мария беседуют наедине. Иешуа засмеялся и сказал, что, если это самый большой скандал, который он вызвал, значит, он плохо старался. Кефа отступил, сбитый с толку. Позже Иешуа сказал: «Мария видит то, чего не видишь ты, Кефа, и поэтому ей нужны вещи, которые не нужны тебе. Оставь ее в покое: она скоро уйдет в любом случае».
Через два дня она ушла, никто не знал куда. Позже они встречались с ней еще несколько раз, прежде чем ушли в Иерусалим. Она появлялась неожиданно, проводила с ними несколько дней и снова исчезала. Ни она, ни Иешуа не давали никаких объяснений по поводу этих визитов, или почему они так неожиданно прерывались, или откуда она знала, где их искать. Это было подобно тому как животные приходят на водопой, когда это необходимо, а потом отправляются по своим делам. Кроме того, в ней было что-то дикое, что-то пугающее. Учитель изгнал из нее семь демонов, но, по-видимому, был и восьмой.
Мария действительно видела вещи, которых не видел Кефа. Она увидела самое важное из всего: первая и единственная. Конечно, они не поверили ей. Они не верили до тех пор, пока сами не увидели его. А затем от радости и непонимания и от необходимости осмыслить по-новому порядок событий, и кто что видел, и при каких обстоятельствах, все перепуталось и казалось не столь важным по сравнению с самим фактом, поэтому в конечном итоге сложившаяся история воплощала и саму правду, и наилучший взгляд на нее.
Только спустя несколько лет, с трудом и мучением, Кефа смирился со все усиливающимися расхождениями между событиями и рассказом о них; но когда рассказ Марии дошел до Иакова Благочестивого, было уже поздно.
— Я видела его, говорю вам. Я видела его в саду, прежде чем его заметили другие.
— Чепуха, — раздраженно сказал Иаков.
— Это правда! Спросите Кефу. Он был в комнате, когда я им рассказала.
— Я помню, ты что-то говорила, — сказал Кефа, — но не помню, что именно…
— Я говорила… О, я не помню, что я сказала. Я была так расстроена и возбуждена и растеряна. Я, возможно, не отдавала отчет о том, что говорила тогда. Я нашла могилу пустой… и почувствовала, что кто-то стоит со мной рядом, и я подумала… не знаю, мне кажется, я подумала, что это садовник.
— Это и был садовник, — сказал Иаков.
— Нет, это не так! Я говорила с ним, и вдруг что-то произошло, что-то изменилось внутри меня, и я поняла, что это он.
— Удивительно, — сказал Иаков. — Царствие Небесное предстает в таком непонятном виде, что его можно спутать с садовником. Пути Господни поистине неисповедимы.
Глаза Марии наполнились слезами.
— Иаков, — сказал Кефа смущенно.
— Не будь дураком, Кефа, — набросился на него Иаков. — Женщина хочет внимания, это старо как мир. Вспомни, как она следовала за вами повсюду, словно была мужчиной, — чуть не дошло до скандала. Теперь она сочиняет эту нелепую историю, будто первой увидела его, когда он восстал из мертвых. Мы не можем с этим мириться. Он явился тебе первому, что было единственно правильным, так как ты был руководителем. Потом он явился всем вам вместе. В конце концов, — лицо Иакова смягчилось на короткий миг, приняв выражение скромности, — он явился мне. — Таков был порядок, необходимый порядок, и изобретать какой-либо иной абсурдно.
Кефа прочистил горло.
— Между прочим, — сказал он, — он явился двум нашим друзьям до того, как он явился нам, это было, возможно, до того, как я…
— Что? — сердито сказал Иаков. — Я об этом слышу впервые. Кто были эти люди?
— Ты их не знаешь. Они иногда приходили послушать его. Они шли в деревню неподалеку отсюда, он присоединился к ним. Они сказали, что долго не понимали, кто это был.
— Это точно, — сказала Мария.
— Замолчи! — резко сказал Иаков. Он снова обращался к Кефе: — Ты желаешь добра, Кефа, но ты не понимаешь. Он не мог явиться двум не представляющим совершенно никакой ценности людям, прежде чем явился всем остальным, так как это было бы абсолютно неправильно. Отсутствие определенности в связи с этим так называемым Явлением доказывает то, что оно было ненастоящим. Когда он явился мне, в этом не было никакого сомнения, то же самое можно сказать о твоем откровении. Ход вещей предопределен, Кефа, в надлежащем порядке. С твоими бедными друзьями сыграло шутку разыгравшееся воображение, окрашенное горем и подстегиваемое рассказом Марии, который, к счастью, был таким непоследовательным, о пустой могиле. Если бы они ничего подобного не слышали, вряд ли они подумали бы, что видели его.
— То же самое можно сказать обо всех нас, — строго сказал Кефа. Он почувствовал внезапную тошноту.
Иаков посмотрел на него удивленно.
— Не доходи до абсурда, — сказал он.
— Я просто указал на слабость твоего аргумента, — сказал Кефа.
— Спасибо. Я буду тебе признателен, мы все будем тебе признательны, если ты впредь будешь держать подобные глупые заявления при себе. Мы имеем дело не с искушенными людьми, Кефа, а с людьми, которые все воспринимают буквально, их легко запутать. Мы не должны усложнять вещи, это не так уж трудно, поскольку истина проста. Она проста, потому что необходима и упорядочена. Единственное, что мы должны делать, — это придерживаться ее.
Он повернулся к Марии:
— А ты больше не будешь придумывать истории, которые ее запутывают.
— Я в жизни ни разу не солгала, — сказала Мария, — после того как он излечил меня от сумасшествия. И даже когда я была сумасшедшей, я говорила правду, как мне кажется.
— Конечно, — сказал Кефа.
Он почувствовал, что ему срочно необходимо выйти из комнаты, и положил руку на плечо Марии:
— Дорогая, никто не обвиняет тебя во лжи. Ты всегда… В любом случае правда… — Что-то поднималось у него в груди, мешая говорить. — Он так любил тебя, — сказал он и, повернувшись, наткнулся на гневный взгляд Иакова, прежде чем успел выйти.
Он остановился в тени и стал молиться, его ногти глубоко вонзились в ладони, настолько сильны были его муки. Он молил о прощении и о помощи. Он молил, чтобы настал день, когда бремя его наказания спадет и ложь, которую он однажды сказал, будет заменена ложью, которую он вынужден терпеть. Он молил о том, чтобы настал день, когда он тоже увидит своего воскресшего учителя.
Он уже давно слышал шум, но только теперь тот привлек его внимание, когда раздался скрежет и громкий щелчок отодвигаемого тяжелого болта. Крики. Сначала далеко, за пределами лабиринта каменных коридоров; потом все ближе, они сопровождались топотом ног.
Стражники за столом перестали кидать кости. Они сидели напряженные, пытаясь понять смысл звуков. Один из них провел большим пальцем по перевязи и схватился за рукоятку кинжала.
Кефа задрожал.
Топот приближался, звук отражался от каменных стен. Топот остановился где-то в начале коридора, раздался лязг металла и распахнутой настежь двери. Снова раздались крики.
Стражники застыли за столом, с изумлением глядя друг на друга.
Теперь топот приближался к камере Кефы. Вот он затих за дверью. Пауза, потом повернулся засов, и дверь открылась. Свет фонарей ослепил его. На пороге стояли трое солдат, они кричали и жестикулировали. Стражники вскочили. Последовал быстрый обмен репликами. Кефа напрягся, пытаясь понять, что происходит, но они говорили на военном жаргоне, и единственное, что ему удалось разобрать, были слова «царь» и «отмена репрессалий».
Двое солдат, охранявших его, набросили плащи и собирались выйти. Дружелюбный охранник кивнул в сторону Кефы и что-то сказал. Другой солдат презрительно сплюнул. Все пятеро вышли из камеры, молодой сириец вышел последним. Переступая порог, он незаметно протянул руку к ключу, висящему на гвозде у двери, снял его и бросил на соломенную подстилку Кефы. Он вышел не оглядываясь.
