Я ничего не ответила. Петра была в прекрасном настроении. Истеричка в грязном халате исчезла, теперь передо мной сидела совсем другая женщина — пока я заканчивала уборку, она успела вымыть голову, и волосы у нее завивались в локоны.
— У вас со Свеном все по-другому, — продолжила она. — Вы разговариваете. Но ведь вы знаете друг друга давно и прожили вместе гораздо дольше, чем мы с Хансом. Иногда это кажется мне странным. Он ведь…
— Нет.
— Я знаю, но все же иногда думаю об этом.
— О чем?
— О том, как исчезла твоя мама. А ты решила остаться здесь. И появился Свен…
— А что в этом странного? — спросила я с показным равнодушием, до боли сцепив пальцы под столом.
— Странно, что она исчезла именно тогда, когда мы все думали, что ты уедешь в Англию. И вдруг выясняется, что это не ты, а она уезжает, и она ни с кем не попрощалась, и…
— Она мне писала. Тебе это известно.
— Да, — кивнула Петра, — из Германии и Франции, из Англии и самых неожиданных мест, так? Пока она…
— Да.
— Она была плохой матерью. Тебе было нелегко с ней. Об этом мало кто знал, но я-то все видела.
Я знала, что она все видит. Именно поэтому мы с ней и дружим всю жизнь, хотя временами ее болтовня выводит из себя. Петра помогала мне с Сюзанной, когда я работала в бюро путешествий и ездила в командировки по всему миру, и я всегда буду ей за это благодарна. Но сейчас ее слова причиняли мне боль. Я хотела уже попрощаться, как Петра вдруг сменила тему:
— Как думаешь, ты умеешь любить? По-настоящему? Так, что чувствуешь это каждой клеточкой своего тела?
«I wonder if you still look the same, or has the flower whose delicate beauty I once sat and watched now bloomed into perfection?»[5]
— Знаешь, что я думаю? — Петра не ждала ответа: она не слышала того, что звучало сейчас у меня в голове, а внутренний голос отказывался молчать, и слышать его было невыносимо больно. — Что не умею любить. Я пыталась, но у меня так ничего и не получилось. Я поступаю с любовью так же, как с плюшками. Сыплю все ингредиенты в миску: немного заботы, немного похвалы, немного восхищения, добавляю специи — и получаю тесто. Мне кажется, что если тесто (или любовь) как следует замесить, они станут мягкими и податливыми, и из них получатся чудесные плюшки. Этим я всю жизнь и занимаюсь. Вымешиваю. Поэтому вполне логично, что все это произошло как раз тогда, когда я пекла плюшки, а Ханс меня не слушал, хотя я так хорошо месила тесто.
— Надо было отрезать ему уши.
Рука Петры с плюшкой застыла на полпути ко рту.
— Ева, иногда я тебя начинаю бояться.
— А кто стукнул мужа кастрюлей и выставил из дома? Это тебя нужно бояться, Петра.
Она что-то пробормотала, разглядывая плюшку.
— Я пошутила, — поспешно добавила я. — Я хотела сказать, что чисто гипотетически ты могла бы отрезать ему уши и положить в мешочек. Потом, когда тебе хочется поговорить, доставала бы и разговаривала с ними. У него не было бы возможности заткнуть уши или сбежать, а у тебя всегда был чуткий и внимательный собеседник.
Петра кивнула.
— Не такая уж плохая идея, если подумать. Вот только Ханс вряд ли согласился бы. Хотя… никто бы ничего не заметил. Ханса вообще редко замечают. Наверно, потому и не уволили из банка. Он из мужчин, которых снабжают этикеткой: «Использовать до…». Мне следовало внимательнее рассмотреть этикетку и вовремя вернуть товар.
— Орн говорит, что возможность вернуть товар в магазин негативно сказывается на человеческой психике. Мы воспитали целое поколение людей, которые не способны принять решение.
Петра вздохнула.
— Конечно, отчасти он прав, но иногда мне кажется, что это не я принимала решение, просто так сложились обстоятельства. До встречи с Хансом у меня была депрессия, я была на грани самоубийства, но решила, что все равно всем наплевать, жива я или нет, поэтому не имеет смысла умирать. И тогда я сказала себе, что выйду замуж за первого встречного. И тут появился Ханс, и он меня хотел — так он, по крайней мере, утверждал, — и я, дура, была благодарна ему за это. Я сама выставила себя на распродажу, если можно так выразиться, понятия не имея, с кем хочу быть и чего жду от этой жизни.
Она уставилась на блюдо, на котором осталось только пять бумажек от плюшек.
— Надо же, я слопала пять плюшек. Теперь меня будет мучить совесть. Целых пять плюшек за раз!
— То есть, ты испытываешь угрызения совести только из-за плюшек. А как же Ханс?
— А что Ханс?
Я вздохнула и взглянула на часы. Свен, наверное, уже волнуется. Не стоит ждать, пока он придет сюда узнать, чем мы занимаемся. Петра, похоже, снова прочитала мои мысли:
— Надо позвонить сестре Ханса, узнать, заявит ли он на меня в полицию. Может, он согласится меня выслушать, и не придется отрезать ему уши. Спасибо, что помогла. И утешила.
Она встала и подошла к стойке, на которой лежал полуразмороженный стейк.
— Ты не возьмешь стейк? Мне сегодня не хочется баранины. К тому же я наелась плюшек. Я теперь одна, и готовить мне не для кого. Баранину любил Ханс, а я обойдусь и бутербродами.
Она сунула мясо в пакет и проводила меня в прихожую. Дождевик уже успел высохнуть. Я напомнила Петре, чтобы она расстелила ковер, как только он высохнет, и прошлась по дому в последний раз. Все сияло чистотой, ни следа случившегося. Мы решили не говорить Свену, что я была здесь, и придумали версию, что Петры не оказалось дома, и я пошла прогуляться. Она обняла меня и снова поблагодарила. Я обняла ее в ответ и подумала, что она и сама как плюшка — липкая от сахара, но приятно пахнущая корицей.
Я вышла на улицу и обнаружила, что начался всемирный потоп. Неужели мне придется превратиться в рыбу, чтобы выжить? Внезапно молния разрезала небо пополам, и мне показалось, что мир сейчас расколется надвое, и я провалюсь в образовавшуюся трещину. Я подумала, что если Петра так рада, что ей больше не надо все время болтать, то Ханс, наверное, счастлив, что ему не надо ее слушать. Они разрешили многолетний конфликт за пару секунд с помощью одной только кастрюли. Я подняла руку, помахала Петре на прощание и побрела к дому сквозь стену дождя.
Свен спросил, что меня так задержало и пойдем ли мы к греку. Я протянула ему пакет с бараниной.
— Ты получишь баранину на ужин, но на этот раз я сама ее приготовлю. В «Консум»[6] завезли прекрасную баранину. По специальной цене.
16 июля
Наша деревенька гудит слухами и сплетнями. События последних дней не прошли незамеченными. Внезапная болезнь Ирен напомнила всем о неотвратимости смерти. Пока она была здорова и остра на язык, хотелось верить в вечную молодость. Но теперь стало ясно: такое может случиться с каждым. Обсуждали и бегство Ханса к сестре после ссоры с Петрой — очередное доказательство того, что в собственном доме среди бела дня может быть куда опаснее, чем в темных закоулках ночью. Кстати, я потушила баранину с розмарином и томатом и съела с огромным аппетитом, давно не пробовала ничего вкуснее. Сюзанна права: я худею с каждым годом все больше.
Свен рассказал мне о том, что случилось у Петры и Ханса. Ему поведал об этом Орн, чья знакомая медсестра видела в травмпункте, как Хансу перевязывали голову.
— Подумать только, Петра ударила Ханса кастрюлей по голове и выгнала из дома! — крикнул Свен с порога на следующий день.
Я мыла окна — занятие совершенно бесполезное, потому что дождь лил, не переставая, но оно меня успокаивало, отвлекало от мыслей о смерти. Наша старая мебель в последнее время стала напоминать о том, что все на свете проходит. Ковры с годами выцвели, ткань на диване поистерлась, чашки никогда уже не засверкают, как прежде, сколько их ни отмывай. А я-то считала, что мой интерьер никогда не выйдет из моды, забыв о том, что вещи тоже стареют и умирают.
Свен подошел ко мне и потратил весь свой дневной запас слов, чтобы рассказать, как Ханс жаловался в поликлинике на свою злобную жену. Закончив рассказ, он посмотрел на меня так, словно ждал объяснений. Я ответила не сразу, делая вид, что оттираю от окна засохшую грязь.
— А как себя чувствует Петра? — спросила я наконец. Я не звонила ей с того вечера, и она тоже не пыталась со мной связаться, что могло означать только одно: она перенесла все это легче, чем я предполагала.
— Я встретил в «Консуме» Гудрун. Она, кстати, еще больше растолстела, к тому же на ней было широкое ярко-голубое пальто, жутко вульгарное. Она стояла и ела сырную нарезку прямо в магазине. Сказала, что выбирает, какую купить. Так я и поверил! Просто не могла дождаться, пока дойдет до дома. Она сказала, что навещала Петру, и что та на удивление спокойна, несмотря на случившееся. Гудрун считает, что это у нее шок. Петра как робот, сказала она. И уже начала избавляться от вещей Ханса — выкинула почти всю его одежду в контейнер перед их домом. Гудрун в последнюю секунду вытащила оттуда пару рубашек для Сикстена. Она, то есть Петра, была так занята уборкой, что даже отказалась выпить с подругой чашечку кофе. Гудрун за нее беспокоится.
