— Мне велено печь вам истопить, — заявила она, чиркая спичкой и отшвыривая не загоревшуюся. — Мы смотрим — а дыма–то нет. А зовут меня Валя.
И сердце у Лаврикова оборвалось — не во сне ли это?! Зовут, как и его дочь! Только эта дергает уголком рта, говорит громко, пытаясь выглядеть взрослой, и не может понять, почему бородатый дядька так исподлобья на нее уставился. И почему он такой бледный?
Случайно задела обмотанную тряпкой ногу — он отдернул ее и застонал.
— Что там?
— Да так… царапина.
— Ну–ка, ну–ка! — заставила размотать и, увидев разбухшую ранку, закричала от страха. — Это гангрена!
— Ну уж, ганглена, — пытаясь ее успокоить, улыбнулся Миня. — У собак слюна такая, что она сама и заживляет.
— Вас собака укусила?! В нашей деревне?.. — ахнула Валя.
— Да пройдет, пройдет… Если уж хочешь помочь, принеси мази Вишневского… или водки немного… нет, не пить.
— Понимаю, — прошептала девчонка. — Я скоро.
Она притащила чекушку самогона (это еще лучше, чем водка) и баночку со стрептомициновой мазью.
— Вот. Танька сказала — подойдет. — Неумело, но старательно обработала ранку, обмотала марлей, завязала на бантик. — Вот. Должно остановить процесс.
— Спасибо.
Как хорошо.
… — А вот картошка вареная, — говорила на второй или третий день девчушка, — сейчас подогреем на сковородке… вот куриная нога, она маленько с пупырышками, я сама не люблю, но вкусная. А насчет алкоголя Таня сказала, вам нельзя пить, вы плачете. А только на рану.
— Правильно, — согласился Миня. — И мне ничего больше не надо, я заработаю. Если что будет нужно, сам куплю.
— Когда нога заживет. А пока лежите! — командовала девчонка.
Когда он медленно (краснея от неловкости) откушал, Валя вдруг спросила:
— Скажите, Михаил Иваныч, как правильно жить в наше время? По телевидению говорят: гони слабое звено, хватай, что можешь… а мама говорит, надо жалеть, даже тех, кто в тюрьме.
— Мама плавильно говорит, — согласился Миня. — Расскажи мне о себе. А потом я тебе.
— Я заканчиваю девятый класс, хожу в школу в Алексеевку, это за речкой, три километра. Я свободная девушка, я уже все понимаю. Собираюсь поступать на исторический. Вот и все. А теперь вы.
И Миня, измученный своими трудными, хоть и недолгими хождениями по свету, ей первой, кажется, поведал с самого начала, что с ним произошло, как его ограбили и как он решил больше не возвращаться домой, по крайней мере, до той поры, пока он не заработает денег, чтобы расплатиться.
— Как вы мне близки! Вы благородный, честный человек!.. Но ведь, наверное, жена ваша плачет? Ночами со свечками гадает, к бабкам–гадалкам ходит?
— Вряд ли, — ответил Миня. — Она современная зенщина.
— Это не имеет никакого значения, — безапелляционно заявила девчушка. — А дочь может потерять жизненные ориентиры. Как же помочь вам? Мы тут все бедные…
— Я заработаю! — проскрежетал сквозь зубы Миня. — Вот истинный бог, найду такую работу! Сколько бы ни получал, половину буду откладывать… вот я сейчас на ферму пойду, там мне восемьсот платили…
— Чтобы расплатиться, — мигом подсчитала школьница, моргнув черными глазами, — надо будет вам тут провести… две тысячи месяцев… то есть, сто шестьдесят лет!
«Господи! Почему так много?» Лавриков, который когда–то решал в институте сложнейшие задачи по электродинамике, брал без бумажки любые интегралы, теперь сидел ошеломленно перед Валентиной, опустив голову, раскинув колени и поджав ступни в подаренных шерстяных желтых носках.
— Вопрос в другом, святой вы человек, — продолжала девушка, подкладывая в печь полешки. — Ту би о нот ту би. Быть или не быть. Вот мы тут живем, как привыкли, воруем у государства лес… пока его не скупил кто–нибудь… друг на друга злобимся… А как посмотришь кино — иностранцы оставляют свои квартиры незапертыми… даже на ночь не особенно запираются… Вы боитесь смерти?
— Я смерти не боюсь, — тихо ответил Миня. — Мы из небытия пришли — в него уйдем. Но, пока живешь, надо жить в системе. Есть свод нравственных законов, надо и держаться. Иначе тепловая смерть нашей маленькой вселенной… я про Россию… — Он запнулся. — Правда, сам вот не устоял перед соблазнами, но вы, женщины, девушки, должны изо всех сил устаивать.
— Ну уж! — Девчушка улыбнулась, у нее два верхних зубика чуть расходятся, и от этого улыбка такая милая, вжикнула молнией, распахнула куртку — и стало видно ее нежное белое горло, нежные грудки, которым уже тесно в белом в шашечку свитерке. Сунула лучинку в пламя и покрутила в воздухе, какие–то слова огненные начертала. — А если не получается устаивать? Уж лучше с вами, чем с нашими алкашами. — И забросив почти догоревшую лучинку в печь, потянулась к Мине белыми ручонками.
— Перестань! — отсел подальше Миня, и сердце сжалось, заныло. — У меня дочь такая, как ты.
— Да?! А если ее сейчас ухватили в подъезде? Лучше через меня привет ей передать. Ну, поцелуй же! — она моргала, не веря, что ей отказывают в такой малости. — Эх, ты!.. Дядя! Тогда расскажи что–нибудь… только не ля–ля, а то, что мне точно в жизни пригодится.
Миня вздохнул, кивнул, начал говорить.
— Сначала о музыке. Слушай только хорошую музыку, не сто ударов в минуту. Психологи выяснили: этот барабанный ритм ускорил нашу жизнь, наши ощущения сделал поверхностными. Мы утеряли счастье созерцания. Некогда в музей сходить, некогда на солнце красное или на зеленую полынью посмотреть. Вон японцы, уж какая техногенная страна… а толпами собираются, когда сакура цветет, сирень… или когда снег идет.
— Но у них снег–то небось редко валит, — засмеялась Валя, — а у нас девять месяцев зима.
— Тогда нам беречь траву и деревья надо, а мы химией травим, железом корежим… Вот взять и устроить прямо сейчас миг малинового татарника. — Миня вскочил и, хромая, приволок с огорода растопыренный дикий цветок с колючками. — Как красив! Да просто желтый лист… вот, с твоей ноги! — Он аккуратно отклеил с сапога ее нежный, кремовый лист клена. — Смотри, какие жилочки… как ладонь ребенка… или усы тигра…
Он говорил и говорил о красоте земной, о музыке молчания в небесной ночи, он рассказывал Вале о красоте ее узкой руки с голубыми артериями на запястье… Говорил, кривясь от боли и насильно улыбаясь, что, покуда жив, есть радость и от боли… да, да! Болит — живешь, ты не камень еще, не глина…
— Потому что там, там, боюсь, ничего нет… А если и есть, то не всем, это надо еще заслужить…
Валя во все глаза смотрела на странного дяденьку.
— Мы все уйдем, улетим, как эти листья с деревьев, а твое поколение должно сберечь себя… больше не на что молиться! — вдруг вырвалось у него. Морщась от красного жара обмазанной глиною печки, он продолжал. — Можешь смеяться, но это ты должна знать. Например, чтобы быть умненькой… нужен фосфор. Чтобы косточки были крепкие — кальций. Он в молоке…
— Ну, молока у нас хоть зале–ейся… — пропела Валя, трогая вытянутой рукой его русые лохмы.
— Железо — это гемоглобин. Яблоки будешь есть — уже спасешься. Без железа бета–каратин не превратится в витамин А… — Миня отсел подальше. — Не трогай меня, ради Бога. Мне все кажется: это не ты, а моя Валька… Может, тебя не Валентиной зовут, вы с сестрой сговорились?
— Паспорт принести? — засмеялась девчушка, снова показав смешные зубы. Поднялась, захлопнула плотнее дверь бани, защелкнула большим черным крючком. Подсела рядом на полу, вскинула личико, и оно уже было вовсе не веселым, глаза словно смертная дымка покрыла. Так поздней осенью одеваются пыльцой уцелевшие ягоды ежевики. — Дядя Миша… ты здесь долго будешь работать?
Миня задумался. И честно ответил:
— Наверно, нет.
— Куда ты потом пойдешь?
— Не знаю. Мне надо заработать. Может быть, на Север. Золото мыть.
— Дядя Миша, возьми меня с собой… я… я тебе буду помогать… — Она приблизила лицо к его лицу, шепнула. — Я тебе буду верной женой.
— Валя, не говори так. — Миня нахмурился. — Я женат. И куда я тебя возьму, может, я еще в монастырь уйду. Мне говорили, прямо на восток есть мужской монастырь.
— В Енисейске?! Там есть и женский. Возьми! Я тоже уйду в монастырь. — Она обняла его. — Возьми, возьми, возьми!
Она такая сильная, Миня не мог отцепить ее руки.
— Валя, милая, тебе–то какой монастырь?! Тебе надо жить!..
— Где? Как?.. — сквозь слезы лепетала девчонка. — Я молодая, здоровая… А захочешь домой вернуться, я отстану тут же, сердиться не буду. Мишенька! Тебя мне сама судьба послала…
Миня молча, с великим трудом освободился от ее рук. Скалясь от великой тоски, готовый заплакать, заглянул в печку, как бы для того, чтобы показать, что скалится из–за печного жара.
— Перестань. Это нехорошо.
Валя сидела на полу, уставясь в смятый драный коврик.
