II
Экзамены на аттестат зрелости Антал сдал не на круглые пятерки только из-за венгерского; работ по литературе он никогда не умел писать: очень уж скучно было группировать материал по принципу триединства, да и отражение венгерских языческих поверий в эпике XIX века его ни капли не занимало. Профессор Деккер — по традиции, председателем экзаменационной комиссии приглашали кого-нибудь из местных знаменитостей, бывших выпускников школы, — с детским интересом читавший все письменные работы, отложил в сторону сочинение Антала — единственное, в котором были полностью перечислены все литературные реминисценции древневенгерских культов и которое поэтому именно напоминало оглавление книги или даже скорее библиографию к диссертации. На устных экзаменах Деккер с особым вниманием следил за правильной, суховатой речью Антала, который проявлял абсолютные знания везде, где суть вопроса выражали точные данные, и вежливо, но решительно уклонялся от патетических рассуждений, от красочных описаний исторических событий. Антал едва замечал профессора, занятый подготовкой к ответу; да и вообще было слишком много всего, о чем ему надо было подумать: например, примут ли его в университет, и на какую скидку в плате за обучение он может надеяться, и удастся ли Катону устроить его в маломестное университетское общежитие? Так что он приятно был удивлен, когда после объявления результатов сам председатель комиссии вдруг пообещал ему в дальнейшем свою поддержку; к тому времени Деккер узнал от директора историю бочкаря и его сына. В том году Деккер был деканом; когда на церемонии торжественного посвящения в студенты Антал вслед за другими подошел к декану для рукопожатия, Деккер задержал юношу.
— Мне бы не хотелось, чтоб вы занимались политикой, — сказал Деккер, разглядывая руку Антала с непривычно короткими пальцами, руку борца, а не врача.
Антал поднял на него взгляд — и тут же отвел. Политика интересовала его страстно, про Деккера же он тогда еще не знал ничего.
— Учитесь и думайте, — продолжал Деккер. — Это не приказ, это личное мое пожелание.
Гимназисты, жившие в интернате, подробно обсуждали события, происходившие в мире; немало говорили они и о левых кружках, существующих в университете, об их выступлениях. Антал решил, что профессор советует ему держаться подальше от этих кружков; он стоял, смотрел на него, не говоря ни слова. «Можете идти», — сказал Деккер.
Антал довольно быстро разобрался в университетских делах. В октябре, когда его пригласили вступить в молодежную организацию, он уклонился от этой чести, сославшись на отсутствие времени; свободного времени у него в самом деле не было: Анталу приходилось теперь самому заботиться о себе; доброхотные даяния благотворительных обществ и гимназических попечителей остались в прошлом. Дорож постепенно тоже канул в прошлое: старики умерли, Анталу уже не нужно было никому помогать, но тот факт, что теперь ему приходилось заботиться лишь о себе, не уравновешивал одиночества; Антал любил, когда на нем лежала ответственность за других, и, хотя отношения его с дедом и бабкой носили скорее деловой, чем сердечный характер, утрату этих единственных родственных отношений он пережил тяжело.
Смысл слов, сказанных Деккером на посвящении, дошел до него в декабре, когда он, встретившись с деканом в коридоре, уступил ему дорогу и приподнял свою мягкую шляпу. Деккер был в парадном одеянии доминуса, plenis coloribus[15], и направлялся на сбор, как все профессора факультета. Дотронувшись двумя пальцами до шапочки с золотыми шнурами, Деккер остановился. Вдоль коридора стояли пальмы, белел снег за окном, на застекленной крыше актового зала, горели бра на стенах, в их свете мраморная облицовка блестела, словно масленая. Снизу, из зала, доносился шум голосов. Они были одни.
— В штатском? — спросил Деккер, глядя на шляпу Антала. — Вы не идете?
Юноша с вежливым равнодушием смотрел на сверкающие регалии Деккера.
— Я не член союза, — ответил он.
Деккер снял шапочку, провел рукой по своим жестким светлым волосам.
— Я рад, что вы меня послушали, — сказал он и двинулся к лестнице.
Деккер не умел ходить размеренным шагом: он или прогуливался, или стремительно мчался. В тот раз он мчался. Антал смотрел ему вслед, чувствуя уважение к этому человеку. В сорок пятом Антал назначен был председателем комиссии по выяснению политического лица Деккера; он молчал, пока члены комиссии, один за другим, говорили о том, что Деккер недостоин оставаться на кафедре, клеймили его деятельность при старом режиме; лишь затем он изложил подлинную историю деятельности профессора, скрытую под золотыми шнурами и шапочкой доминуса, рассказал, какую роль играл Деккер в подпольном движении, о той умной линии, которую он проводил, о его редком организаторском таланте, о гениально проведенной им операции саботажа ради спасения клиники, когда немцы пытались ее эвакуировать. Деккер лишь выругался, выслушав это, и махнул рукой: чушь, мол, все это. Он терпеть не мог, когда его хвалили.
Отношения с женщинами у Антала были весьма однозначны. Сколь трудна была эта проблема в интернате, столь же просто все стало в университете. Он порой искренне веселился, глядя на провинциальных медичек; в 1935 году, когда Антал поступил на факультет, они все еще были словно чуть-чуть захмелевшие от собственной смелости, от того, что вместо тихой филологии выбрали себе такое необычное поприще, и всячески готовы были доказывать свою независимость от обывательских комплексов, от страха перед тем, что естественно, что связано с человеческим телом.
Антал принимал то, что они могли и хотели ему дать, и платил за это в той мере, в какой требовала вежливость: танцевал с ними, помогал перед зачетами — и терпеливо выслушивал, когда они плакали и жаловались на судьбу. Университет, стоящий среди вековых дубов, состоял из четырех факультетов, но в общежитии студенты жили все вперемежку; Антал был в добрых отношениях со всеми товарищами по комнате, но друзей выбирал не спеша, придирчиво. Заводилы молодежного союза[16] вскоре оставили его в покое: симпатия Деккера защищала его даже от самых крикливых, а отличные успехи и вопиющая необеспеченность достаточно убедительно мотивировали, почему он не может участвовать в деятельности союза. Однажды, когда его обвинили было в пассивности, сам главный прикрикнул на своих помощников: какого дьявола вы хотите от парня, как он может вступить в союз, если среди его учеников есть евреи, да и вообще все, что нужно для жизни, он получает от богатых городских адвокатов и врачей, — те на порог не пустят члена антисемитской организации. Вкусы, суждения Антала сформировались рано; за венгерской жизнью тридцатых годов, за приходом к власти Гитлера он и его друзья наблюдали, как молодые львы, притаившиеся до времени, напрягшие в пружинящий ком свои мускулы: они знали, время для прыжка наступит, и тогда понадобится вся их сила и ярость. На похоронах директора гимназии он вместе с другими пел траурные псалмы, глаза его наполнились невольными слезами, когда он стоял у гроба, в последний раз глядя на честного и простодушного рыцаря римских доблестей, который куда лучше разбирался в античности, чем в собственном народе.
На похоронах Катона он встретил Винце Сёча. Антал сразу узнал его, хотя тот выглядел еще более потрепанным и худым, чем в прошлый раз, когда в своих совсем не зимних ботинках бежал мимо ампирной колонны голландского мецената. Винце стоял позади всех, скорее снаружи помещения, чем внутри, словно не будучи в силах решить, имеет ли он право присутствовать на обряде, не бросит ли он этим тень на усопшего, бывшего своего одноклассника; когда гроб понесли к могиле, он снова шел в самом хвосте процессии, настороженно озираясь, словно готовый повернуться и убежать, встретив первый же недовольный взгляд.
Винце Сёч был не один; рядом с ним шла девушка, необычайно стройная, на голову выше Винце; Антал не мог определить ее возраст: лицо ее, слишком тонкая и длинная талия, ноги принадлежали совсем юной девушке, почти девочке, платье же, перчатки были ей велики, словно взяты напрокат, на локте висел черный старушечий ридикюль. Смущал ее лоб, но особенно взгляд — взгляд юного солдата на посту; она так шла рядом с Винце, обводила окружающих таким твердым взглядом, словно прогуливала тяжело больного, оценивающе меряя время, дорогу, обстановку: не повредит ли едва-едва начавшему выздоравливать человеку свежий воздух? Позже, когда Антал пытался припомнить облик Изы, в памяти его всплывало это юное, не по-девичьи серьезное лицо, этот взгляд молодого солдата, эта Иза-защитница, в больших, морщинистых перчатках, с очень светлыми губами, Иза, сопровождающая Винце.
Антал шел с Деккером; Деккер к этому времени — Антал был практикантом в клинике — уже обращался к нему на «ты», часто привлекал к совместной работе, явно собираясь воспитать из него помощника, коллегу, и уже несколько лет открыто, страстно спорил с ним о политике. Деккер шел, не поднимая глаз, глядя под ноги, на кладбище ему было скучно и неприятно: по его глубокому убеждению, смерть была глубоко частным делом каждого человека, церемония же прощания с покойником — суеверием, призванным умилостивить злых духов, и немножко фольклорным спектаклем. Он все же пришел сюда, так как любил этого римлянина-реформатора, пришел ради памяти о школе, где они вместе учились, вместе были молодыми, ради канувших в прошлое лет, когда вместе бегали в корчму, вместе распевали хмельные песни. Он брел по осенней слякоти и бурчал про себя: чего бы этого Катона не сжечь на костре, на площади Донатора, это вполне было бы в его вкусе, и какой-нибудь histrio[17] в тоге, загримированный под Кальвина, изобразил бы, как полагается, его любимые жесты. Антал, а не профессор, заметил, что Винце Сёч хочет что-то ему сказать.
